ДЕЛО НАШЕ ПРАВОЕ

Эти строки из воспоминаний нашего дорогого отца, дедушки, прадедушки Ивана Гавриловича Маркина. А данная книга – благодарность ему его потомков за жизнь, свободу, счастливое будущее, которые он нам подарил.

Перечитывая написанное близким нам человеком, мы ясно осознаем, какую цену заплатили он и его современники за Великую Победу, какие неимоверно тяжелые испытания выпали на их долю. Нам безмерно больно, что уже нет рядом с нами дорого нашего солдата и труженика. Он ушел в вечность, но память о нем будет жить в поколениях его потомков.

С чувством трепета берем мы в руки записи Ивана Гавриловича, словно прикасаясь к самой истории, открывая завесу в минувшую героическую эпоху. В них нет ни одного лишнего слова, а в каждом из написанных сокровища его большого, безмерно любившего Родину и близких, яростно ненавидевшего врага сердца. Оно было исполнено отваги и мужества, верности и чести.

Иван Гаврилович прожил большую, долгую, насыщенную жизнь, в которой были мирный труд и страшная война, любовь и дружба. Он был человеком большой и светлой души, талантливой, творческой, гармоничной личностью. Прекрасно играл на многих музыкальных инструментах, сочинял, создавал картины и иконы, которые сегодня мы храним в своих семьях как самые дорогие реликвии и бесценную память.

Говорят, что человек жив пока его помнят и любят. Знай, наш дорогой человек, мы помним и любим тебя! Гордимся тобой, преклоняемся перед твоей личностью и жизненным подвигом. Наши сердца преисполнены чувства благодарности тебе за все, что ты сделал, совершил, за все, чему научил нас своим примером и отношением к людям и жизни! А написанная тобой книга для нас – живая история эпохи, родившей героев. Она станет учебником жизни для всех твоих потомков.

«За отвагу» (№ 2093350)

«За освобождение Варшавы»

«За взятие Берлина»

«За победу над Германией»

«25 лет победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.)»

«50 лет Вооруженных сил СССР (1918-1961 гг.)»

«60 лет Вооруженных Сил СССР (1918-1978 гг.)

«70 лет Вооруженных Сил СССР»

«Участнику трудового фронта (30 лет Победы в Великой Отечественной войне (1945-2005 гг.)»

«Фронтовик. 1941-1945 гг.»

«50 лет Башкирской нефти (1932-1982 гг.)

«Слава» 3-й степени (№ 358221)

Отечественной войны

«Красная Звезда»

Давно хотел написать воспоминания – рассказать о своих предках, родителях, родственниках и, конечно, о себе. Однако, как это всегда бывает, то времени не хватало, то уверенности в себе – сомневался в том, что удастся все точно вспомнить, описать так, как это было. Но все же настал момент, когда родились первые строки, а затем и мое повествование. Надеюсь, что оно будет интересно всем, кто желает знать историю своей малой родины, кому небезразлично откуда его корни. Ведь, как говорят, кто не помнит и не ценит прошлого, у того нет будущего.

В XVIII – начале XIX века в России жители разных областей страны нередко страдали из-за неурожаев. Особенно частым явлением был голод в тех местах, где почва малопригодна для выращивания зерновых культур: ржи, пшеницы, ячменя, проса, овса, гречихи. И проживавшие в них нередко оказывались вынуждены покинуть родные деревни и села и отправиться на поиски более благодатной земли. Переселение же крестьян стало возможным благодаря отмене в 1861 году крепостного права.

Люди искали такие места, где можно было надолго обосноваться и прокормить не только себя, но и домашний скот. В числе тех, кто отправились на поиски лучшей доли и плодородных земель, были мой дедушка Василий Афанасьевич Маркин и его родственники. В Башкирию они перебрались из Пензенской губернии.

Обосновались Василий и его жена Мария Емельяновна в деревне Петропавловке Стерлитамакского уезда. Здесь они купили у местных жителей пашенные земли. Глава семейства построил дом в живописном местечке – рядом ручей и сад, который почему-то называли Беляковым.

Все в хозяйстве держалось на ручном труде: пахали, сеяли, боронили, убирали урожай лишь собственными силами. Сеяли крестьяне рожь и пшеницу, просо и овес. Жали выращенное поначалу серпами, а потом стали косить.

Единственным помощником переселенцев была лошадь. Она и зерно возила, и сено, и дрова, обеспечивая своих хозяев да собратьев – коров, овец, свиней и другую живность.

Со временем Василий Афанасьевич и Мария Емельяновна обзавелись неплохим хозяйством. Держали двух лошадей, корову, 10 овец, свиней и кур.

Конечно, непросто было пришлым поселенцам на ноги встать. Трудиться приходилось круглый год. Летом и осенью дед мой пропадал в поле, где работал от зари до луны. Зимой он ездил по деревням и шил тулупы из овчины. Во всей округе знали и ценили мастерового Василия. Славился он своим портняжным искусством. А еще слыл человеком хлебосольным, большой и доброй души.

Был у деда моего в Петропавловке друг подстать ему – здоровый и крепкий мужик Григорий Мокушов. Жил он на улице Саратовской. Когда выдавалось свободное время, заглядывал к Маркиным. Мария Емельяновна ставила для гостя ведерный самовар и варила в нем с полведра куриных яиц, а Василий Афанасьевич доставал бутыль-четверть с самогоном. Все это друзья выпивали и съедали, а потом пели песни. Так отводили они душу после тяжких трудов праведных.

Отмечу, что в Петропавловке дед мой пользовался большим авторитетом. Несколько раз его на сходах избирали старостой. Такой чести удостаивался он за справедливый и твердый характер, честность и немногословность. Он никогда обещаниями не бросался. Как говорили, смыкал слово с делом. Хоть и был малограмотным – всего три класса сельской школы окончил, все делал с умом.

Уважали Василия Маркина также за силу и трудолюбие. Во время косовицы всегда брал мой дед с собой в поле две косы и один выкашивал столько за день, сколько другие мужики за дня два-три.

Мария Емельяновна тоже знала лишь азы грамоты, зато мастерицей была на все руки. Сама ткала одеяла из шерстяных ниток. Получались они на загляденье – с причудливыми орнаментами-узорами. Кстати, ткацкий станок для жены сделал Василий Афанасьевич своими руками.

Пекла моя бабушка и хлеб отменного вкуса, делала отличный квас, похожий цветом и вкусом на современную пепси-колу и подавался к столу практически круглый год. Это был самый любимый напиток моего детства, вкус которого помню до сих пор.

Были Маркины людьми очень религиозными. Бабушка наизусть знала множество молитв. Кстати, памяти ее мог любой позавидовать. Сам в этом убедился. Исполнилось мне лет шесть, когда произошел со мной неприятный случай. Бегал я босиком по улице среди репейника и засорил себе глаз. Шло время, он болел все сильней, и отец повез меня в больницу в Стерлитамак. Там врачи, как мне казалось, весь глаз расковыряли, но ни соринки не нашли. Только после этого визита начало у меня бельмо появляться. Видя мои мучения, как-то перед сном бабушка говорит: «Давай, сынок, заговорю его!» Я согласился, она прочитала какую-то молитву, перекрестила меня и уложила в постель. Утром проснулся и не почувствовал боли. Посмотрел в зеркальце – а бельма как не бывало.

За таланты природные, добрый нрав, искусство уважали мою бабушку все сельчанки. А она их охотно учила всему, что сама знала, советами добрыми выручала. Причем все делала от чистой души и благородных желаний.

В деревне Петропавловке у Василия и Марии Маркиных появились на свет шестеро детей: три сына и три дочери. Василиса Маркина (впоследствии по мужу Солонинкина) родилась 11 сентября 1893 года, а умерла 31 октября 1982-го, прожив 89 лет. Гаврил (7.5.1897 г. – 5.2.1970 г.) и Анна (по мужу Ермакова, 20.4.1900 г. – 27.1.1973 г.) прожили по 73 года. Федор (1904 – 1965 гг.) ушел в мир иной в 61 год. Никита (1909-1933 гг.) – в 24 года. А Елена (по мужу Елизарова, 14.5.1913 г. – 21.4. 1989 г.) – в 76 лет.

В 1914 году во время войны с Германией у Василисы Васильевны муж Максим погиб на фронте. Она осталась с дочкой Асей. Через некоторое время вышла замуж за вдовца Семена Виссарионовича Солонинкина. Это был очень богатый человек. Жил он в городе Стерлитамаке и имел четверых детей. В свое время был дважды женат, но обе его супруги скончались. Первая жена родила ему дочерей: Фаину, Таню и Юлию. Вторая – сына Ивана. А Василиса – Валю и Владимира.

Семен Виссарионович был абсолютно неграмотным, но имел от природы гибкий ум. В Стерлитамаке он содержал большой деревянный дом с подвалом и верандой, который, кстати, стоит и поныне – на высоком фундаменте, со ставнями, на которых вырезаны голуби, и постоялый двор – нечто вроде гостиницы для приезжих. Так как читать и писать не мог, вел своеобразную бухгалтерию. Если давал кому-то в долг или брал, на специальной тросточке делал надрез-памятку.

В 1930 году, когда началось раскулачивание, семью выселили из дома и отдали его под аптеку. Несколько лет Солонинкины скитались без угла. В 1938 году они приехали в Ишимбай, бывший тогда рабочим поселком, и приобрели здесь избушку на улице 1-й Береговой. К тому времени взрослые дети уже разъехались, а были с Семеном Виссарионовичем и Василисой Васильевной лишь Валя и Володя. Спустя годы из большой семьи в живых остались только Юлия, которая живет в доме на проспекте Ленина в Ишимбае, и Володя – он обосновался в городе Феодосии.

По-разному сложились судьбы членов этой семьи. Фаина Семеновна стала фармацевтом, заведовала аптеками. Замуж она не вышла, но родила и воспитала дочь. Дожила до 96 лет.

Татьяна Семеновна окончила пищевой техникум, в 1935 году возглавила находившийся в деревне Скворчихе молокозавод.

Иван Семенович погиб на фронте.

Ася, дочь Василисы Васильевны, работала в лаборатории НГДУ «Ишимбайнефть» лаборанткой. Вышла замуж за Алексея Ильича Смирнова и родила двоих сыновей. Сергей жил в Салавате, умер в 2007 году, а Евгений живет в Новгородской области. Сами супруги ушли из жизни друг за другом – сначала Ася, затем Алексей.

Валентина Семеновна (10.2.1922 г. – 21.11.1987 г.) окончила Стерлитамакский педагогический институт, работала в Ишимбае в школе № 8, преподавала русский язык и литературу. Замуж вышла за учителя Андрея Дмитриенко. Родили двоих детей – Анатолия и Нину, но сами разошлись.

Будучи на пенсии, Валентина Семеновна сетовала, что заболела рука. На кисти, где она обычно носила часы с металлическим браслетом, появилась болячка. Обратилась к врачам. Они предположили, что у нее онкология. Обследование в Омске подтвердило страшный диагноз. Там же ее оперировали. Казалось, что все обошлось, но в 1987 году выяснилось, что у нее развился рак прямой кишки.

Ушла Валентина Семеновна из жизни в 65 лет. Ее сын Анатолий окончил Башкирский государственный университет, работал в горкоме КПСС. Последнее и сыграло с этим человеком роковую шутку. Когда в город приезжали высокопоставленные гости из Уфы или Москвы, именно ему поручали принимать и угощать их. А прибывали они регулярно и всех их по тогдашней традиции водили в ресторан. Конечно, ни один обед не обходился без алкоголя. А пили и ели гости и хозяева, как говорят, на халяву. Со временем Анатолий пристрастился к спиртному настолько, что уже не мог без него обходиться, и покатился по наклонной. Его перевели на Ишимбайскую фабрику трикотажных изделий начальником отдела кадров, но и там он не оставил вредной привычки. В период перестройки его сняли с должности и назначили начальником охраны предприятия. 2 мая 2001 года Анатолий Андреевич скончался.

Дочь Валентины Семеновны Нина окончила библиотечный техникум, вышла замуж за Валерия Павловича Кузнецова. У них двое детей: Александр и Павел. Сын окончил Уфимский государственный авиационный технический институт, Павел – финансово-экономический институт.

Владимир Семенович Солонинкин, родившийся в 1926 году, добился немалых успехов. Он с отличием окончил Московскую военную академию им. Фрунзе, служил в авиации и вышел в отставку в звании полковника. Это был очень умный и грамотный человек. После академии по поручению правительства занимался государственной приемкой электрооборудования для самолетов и ракет. Был фактически засекреченным специалистом. Когда я его спрашивал, кем он служит, он отвечал: «Видишь – на мне форма летчика! Значит, я просто летчик!» Но, конечно, был Володя человеком высокого полета. Он в любое время мог воспользоваться по служебной надобности и самолетом, и другим транспортом, так как контролировал буквально все производства в СССР, где изготавливали электрооборудование для летательных аппаратов, и полномочия его, как понимаю, были почти безграничны.

Имел Владимир Семенович и большие льготы. Уходя в запас, он получил право выбора места жительства в любом городе Советского Союза ин обосновался в городе Феодисии, где дали ему трехкомнатную квартиру на втором этаже в доме № 12 на ул. Старшинова.

Природа наградила Владимира большим талантом. Он отлично рисует, а обыкновенным ножом из куска липы вырезал бюсты Сергея Есенина, Тараса Бульбы и т. д. Однажды изготовил поднос с широкими бортами, на которых вырезал виноградные гроздья и листья с таким изяществом, что я, глядя на них, просто дар речи потерял – настолько все было мастерски сделано.

Жена Владимира Зоя – еврейка и отношение к ней у меня неоднозначное. Конечно, это объясняется не предвзятостью в связи с национальностью. Главную роль играют человеческие качества.

Дети у супругов очень талантливые. Николай окончил Московскую консерваторию по классу баяна, был военным дирижером, жил и работал в Германии. Там он руководил военным оркестром в 1982-83 годах. К сожалению, ушел из жизни безвременно, заболев.

Наталья окончила музыкальное училище по классу «Фортепиано» и преподавала в музыкальной школе.

Расскажу о своей семье и моих родителях.

Отец мой, Гаврил Васильевич Маркин (7.4.1897 г. – 5.2.1970 г.), родился папа в Петропавловке 7 апреля 1897 года. Был он человек худощавый, но рослый – метр девяносто сантиметров, сильный духом и характером. Образование у него было четыре класса сельской школы, но обладал природной смекалкой, на слово был тверд, честен, трудолюбив и скромен.

Женился он на односельчанке Наталье Фроловне Куриной (1900 г. – 18.2.1936 г.), отец которой жил в доме на улице Бурдасской.

После свадьбы мои родители поселились в доме Василия Афанасьевича Маркина. Мама моя была женщиной неграмотной, но большой мастерицей. Она прекрасно вышивала крестиком, гладью, могла ткать шерстяные одеяла с затейливыми орнаментами, кроила и шила себе платья, нам рубашки, брюки. Многое переняла у Марии Емельяновны. А еще она была человеком искренним и доверчивым, ко всем относилась с уважением. Меня она любила больше всех детей за безоговорочное послушание.

В 1922 году, во время Гражданской войны, власть в деревне часто менялась, переходя от красных к белым и обратно. И те, и другие нещадно грабили сельчан, забирали с собой молодых мужиков, поэтому люди старались прятаться ото всех, кто к ним приходил с оружием. В один из дней в Петропавловку нагрянули красноармейцы. Гаврил Васильевич спрятался в соломе в сарае, но его обнаружили солдаты. Однако он не растерялся – выпрыгнул из скирды и бросился на выгон, где паслись лошади, вскочил на коня и помчался к лесу. Там и схоронился. Мария Емельяновна и Василий Афанасьевич все это видели и очень сильно переживали за сына, не зная, что с ним, как он. Впоследствии мой папа вспоминал, что, убегая в лес, он все время читал про себя молитву «Живые в помощи» и считал, что именно она помогла ему оберечься. «Пули свистели вокруг меня, но ни одна не задела», – говорил.

Этот случай да и сама жизнь трудная в то лихолетье заметно подорвали здоровье Марии Емельяновны – у нее начало побаливать сердце. А вскоре и дед сильно сдал. Самочувствие обоих из года в год ухудшалось. В августе 1929 года Василий Афанасьевич умер. Было ему в то время 54 года.

После смерти отца Гаврил Васильевич решил построить собственный дом. Приобрел у соседей два бревенчатых амбара, один из которых, пристроив к нему колеса и не разбирая его, используя четырех лошадей, перевез на новое место и установил на подготовленный ранее фундамент. Другой привез в разобранном состоянии.

Уже к началу зимы мы въехали в свой дом на улице Канденьской.

Мария Емельяновна осталась жить с младшей дочкой Еленой. В начале ноября 1929 года к ней приехала в гости из Стерлитамака Василиса Васильевна. Прожив у нее несколько дней, она уехала и увезла с собой Лену, которой в то время было 16 лет. Бабушка, оставшись одна в доме, забрала меня к себе, так как после смерти мужа боялась подолгу оставаться одна. В то время мне шел восьмой год.

В конце ноября в одну из ночей мы легли с ней вместе на печке. Она рассказала мне сказку, затем перекрестила и сказала: «А теперь будем спать». Не успел я задремать, как вдруг Мария Емельяновна захрапела. Я начал ее расталкивать: «Бабушка, бабушка!», а она ни слова. Соскочил с печки, босиком по снегу побежал к соседу нашему Кузьме Маркину. Забежал к нему в дом и закричал: «Бабушка умирает!»

Сосед быстро собрался, дал мне чьи-то валенки, бросил на ходу: «Беги к отцу и скажи ему!» и направился к нашему дому.

Отец быстро собрался и тоже побежал к нему, оставив меня.

Утром, проснувшись, я первым делом пошел к бабушке, но, едва переступив порог избы, увидел, что Мария Емельяновна лежит в переднем углу, рядом горит лампадка, люди стоят вокруг и молятся, читальщица монотонно читает молитвы.

Мне было очень жаль бабушку, но я стеснялся при всех заплакать и ушел в сарай. Там прилег на стог сена и зарыдал.

Так ушла из жизни Мария Емельяновна. Прожила она 55 лет: родилась в 1874 году и скончалась в ноябре 1929-го.

Дедушка и бабушка мои похоронены в Петропавловке в одной могиле. В 1983 году я изготовил и поставил на их последнем пристанище железный крест и оградку и установил фотографию на керамике, на которой они запечатлены вместе, с надписью: Василий Афанасьевич и Мария Емельяновна Маркины, указав даты их рождения и смерти.

Наступил 1930 год. Зиму мы прожили в своем доме, хотя он еще не был достроен. Отец покупал кровельное железо и делал из него по заказу соседей металлические печи, тазы, ведра, трубы для самоваров и другие вещи, востребованные в хозяйстве сельчан.

В деревне окончательно установилась власть Советов. Здесь создали партийную и комсомольскую организации, организовали сельсовет.

В партию и комсомол вошла вся местная беднота. Однако оговорюсь, что бедными были у нас те, кто не хотел работать.

В июне 1930 года в деревню нагрянула милиция и начала громить местную церковь. Все сельчане сбежались к ней и попытались ее отстоять, но милиционеры начали стрелять в воздух, чтобы успокоить народ, а активисты, среди которых были почти все, кого назвал выше, кинулись внутрь церкви и начали срывать со стен иконы. Они бросали их на пол и растоптали, а затем выбросили на улицу.

Многие поднимали иконы и пытались спрятать и унести, но милиционеры вырывали из рук, грозя револьверами.

Мне было 9 лет, но я навсегда запомнил этот трагичный момент.

Церковь после этого закрыли, а через некоторое время в ее здании открыли клуб. Перед алтарем высоко на потолке повесили репродуктор. Однако в в старое здание, превратившееся в один миг в учреждение культуры, никто кроме самих активистов не ходил. Большую часть времени оно пустовало.

Мой отец описал все произошедшее, как говорил он, безобразие, собрал подписи возмущавшихся сельчан и отправил письмо в обком партии в Уфу. Ответа он не получил. Однако инициатива стоила ему дорого. Впрочем, рассказ об этом впереди.

Сельчане были в душе настолько возмущенны происходящим, что прозвали всех его зачинщиков куянами.

Куян в переводе с башкирского языка означает заяц. А почему так назвали – да потому, что трусливый зверек этот не имеет своего дома и подобен тем, кто не умеет ничего делать и не хочет, а живет одним днем и доволен чем Бог пошлет. Мне кажется, что это образное и точное сравнение для наших активистов-бездельников.

Расскажу в связи с этим случай, произошедший с Петром Р., типичным куяном по натуре. Однажды ночью он залез в чужой амбар, где хозяева хранили муку, зерно, конскую упряжь и скарб. Там ему приглянулась новенькая сбруя. Но злоумышленник был застигнут на месте преступления. А наказали его очень своеобразно – на него надели хомут, седелку, на голову накинули уздечку, руки связали сзади. Вдобавок навесили на вора тряпичные ленты и провели в таком виде по всей Канденьской улице. Посмотреть на необычное представление сбежалась уйма народа. При этом люди не только со смехом взирали на своеобразное наказание. Многие решили Петра проучить и били его – кто кулаком, кто кнутом, а кто палкой.

Вот так раньше воспитывали воров. Да и поделом.

Кстати, с того момента в деревне не было никакого доверия и уважения к Петру. Так и прожил он с прозвищем Куян, по имени-отчеству никто его не называл в деревне.

В декабре 1930 года в клубе состоялось закрытое партийное собрание. На него пригласили и нашего родственника – секретаря комсомольской организации Ивана Кондрашова. На своей тайной сходке куяны решали важный вопрос – кого из сельчан раскулачить. А кандидатуру подбирали по простому принципу.

– Кто написал возмутительное письмо в обком партии?

– Гаврил Васильевич, Григорий Беляков, Никифор Дмитриевич Ермаков, четверо братьев Кондрашовых, Горшков...

– Вот их и внести в список врагов народа...

Собрание шло всю ночь, завершилось лишь в четыре часа утра.

Иван Кондрашов сразу из клуба направился к нам и предупредил моего отца о том, что он первый кандидат на раскулачивание и уже к шести часам приедет милиция, чтобы арестовать всех, кто в списке, утвержденном собранием.

Отец тут же собрал пожитки. В мешок положил два каравая хлеба, кусок сала и ушел из дома. Мы, дети, в это время спали, ни о чем не подозревая. А папа зашел к Григорию Белякову, чтобы предупредить его, но тот лишь посмеялся: «Кто меня арестует. У меня восемь детей!» и остался дома. Уйти с ним папа уговорил лишь Никифора Ермакова. Вдвоем пешком направились в Давлеканово, где жили наши дальние родственники. Они и помогли пришедшим устроиться на работу плотниками.

А в деревне события разворачивались вовсю. В шесть утра приехали милиционеры.

– Где хозяин? – строго спросил старший.

– В Стерлитамак уехал, на мельницу, – ответила мама.

На время нас оставили в покое, но на следующий день всех остальных раскулаченных усадили в автомобиль и увезли в неизвестном направлении. За отцом милиция приезжала ежедневно. Визиты прекратились лишь когда милиционеры, видимо, поняли, что он уже не вернется. Искать его в то время не имело смысла, ведь транспорта практически не было, телефонной или телеграфной связи с другими населенными пунктами не существовало.

Дома отец после побега из деревни объявился в феврале 1931 года. Он пришел из Давлеканово пешком в одну из ночей. Прожил здесь неделю, тщательно прячась от посторонних глаз на сеновале в сарае. Я ему туда незаметно относил еду. Мама строго-настрого наказала нам никому не говорить о том, что папа дома. Мы все понимали и, конечно, молчали, радуясь в душе, что он с нами.

Через семь дней, также ночью, отец ушел. А вскоре произошла беда.

Мамин отец Фрол, который овдовел в 75 лет, затем взял в жены другую женщину, но вторая супруга оставила его через полгода и уехала жить к своему сыну в Давлеканово, сильно заболел. Лежа на печи, он страшно мучился из-за того, что его кусали клопы. Решив избавиться от надоедливых насекомых, он натаскал на печь соломы и поджег ее, а за огнем не уследил. Сначала пламя охватило деревянный потолок, а затем и всю избу.

Оставшись без крова, дед Фрол перебрался к нам, но прожил у нас недолго. В конце апреля он скончался.

Попрощаться с покойным пришли родные и соседи. Проводив старика в последний путь, в доме остались только самые близкие.

В полночь раздался стук в дверь. Открыли ее, а на пороге стоит отец. Он вновь пешком пришел из Давлеканово, чтобы навестить семью, а о произошедшем ничего не знал.

Всю ночь взрослые провели за разговорами. Не заметили, как наступило утро. О нем напомнил стук в дверь – сельчане собирались на прощание с покойным. Отец быстро спустился в погреб и просидел там двое суток, пока похороны и поминки не завершились, а затем вновь ушел. Тяжело было ему, конечно, покидать родной кров, жену, ждавшую ребенка, нас, но оставаться было нельзя.

Уже став взрослым, я не раз вспоминал эти тяжелые дни и думал – за что же нас жизнь так наказала, за что страдал наш отец? До сих пор не могу найти на эти вопросы ответа.

Мама родила сына, моего братика, в начале мая. Назвали его Василием в честь деда Василия Афанасьевича Маркина. Чтобы увидеть младенца и подержать его на руках, отец снова пешком проделал длинный путь. Он уговорил нашу маму оставить дом и хозяйство и уйти вместе с ним. Отправиться в дальний путь удалось только в июне.

Накануне отъезда мама подозвала меня и Андрюшу и попросила смазать дегтем все колеса рыдвана.

– Утром на мельницу поедем! – сказала она.

Мы, дети, конечно, обрадовались и все быстренько и на совесть сделали.

Спать вечером легли пораньше. А рано утром Семен Сергеевич Елизаров и тетя Елена погрузили на рыдван сундук, мешки с мукой, постель, самовар и наши многочисленные баулы.

Запрягли старую кобылу Серуху, названную так из-за окраса, привязали к рыдвану годовалого жеребенка, корову, пять овец, усадили в корзины 30 кур.

Когда все было готово, мама разбудила нас, напоила молоком и сказала, что мы отправляемся к папе. В пять часов утра тронулись в путь.

13-летний Андрюша, десятилетний я и семилетняя Лена – были, конечно, безмерно рады предстоящему путешествию. Грудной Вася еще ничего не осознавал, но, казалось, и ему передалось общее чувство. Но увидев груженный до верху рыдван, как мама закрывает дверь дома, я на миг испытал странную тоску. Так, наверное, бывает, когда понимаешь, что прощаешься с чем-то очень дорогим и навсегда.

Сказав прощальные слова Семену Сергеевичу, помолясь на дорогу, мы отправились в путь.

Мама сидела с Васей на руках посреди рыдвана, Андрюша правил лошадью, мы с Леной устроились по бокам у мамы.

Выехав из Петропавловки, направились в сторону леса, где уже паслась скотина. Когда отъехали от деревни километра на два, неожиданно взбрыкнула корова, словно чувствуя расставание с родными местами, и, натужившись, оборвала веревку, которой была привязана. Почувствовав свободу, она развернулась и побежала в сторону дома.

Мама заплакала, мы начали ее утешать, говоря, что вскоре увидим папу, а корову себе другую купим. Она, роняя слезы, молча гладила нас по голове, прижимая к себе.

Будучи дома в последний свой приход, отец, видимо, объяснил маме, как нужно ехать, через какие деревни проезжать, и она старалась следовать его указаниям. Но дорога есть дорога и без приключений на ней не бывает. Отъехав от Петропавловки километров 30 и не доехав всего метров 200 до небольшой татарской деревушки, мы оказались в сложном положении. Переезжая через овражек, по дну которого протекал ручеек, Серуха побежала рысцой под горку, передние колеса рыдванки неожиданно резко врезались в противоположный бережок, правое колесо сорвалось с оси и откатилось в сторону. Рыдванка накренилась, мама с Васей вылетели из нее и упали на землю.

Что делать никто из нас не знал. Рыдая, мама велела нам с Андрюшей взять самовар и идти в деревню: «Попросите мужиков наладить рыдванку. Скажите, что правая ось отломилась. А самовар за оплату предложите».

Мы с Андрюшей взяли ведерный самовар за расположенные по его бокам ручки и пошли, сгибаясь под его тяжестью.

Зайдя в большой, аккуратно огороженный жердями двор, увидели мужчину-татарина. Он внимательно посмотрел на нас, а затем вдруг спросил: «Андрей! Как ты тут оказался?»

Мы рассказали о своих злоключениях. Выслушав нас, хозяин вывел из сарая и запряг лошадь, усадил нас в телегу и поехал к тому месту, где осталась наша рыдванка. А самовар велел нам прихватить с собой.

Татарин сразу узнал маму. Он перегрузил наши вещи на свой рыдван, сменив коня, и объяснил, как нам ехать дальше. Мама благодарила неожиданного спасителя и уговаривала его принять самовар, но он категорически отказывался.

– Я ведь Гаврила знаю, он хороший мужик, потому ничего не надо. А рыдван ваш я отремонтирую, – сказал он и попрощался.

По дороге мама рассказала нам о Ахмете. Оказалось, что он перевозил товары купцов из Давлеканово в Стерлитамак и обратно. Несколько раз, когда его застигала в дороге ночь, ночевал у нас в Петропавловке.

– Господь всегда помогает нам в несчастьях и посылает хороших людей. Чтобы мы делали, если бы Ахмет не встретился? – завершила свой рассказ она.

Я очень жалею, что так и не узнал ни фамилии этого доброго человека, ни названия деревни, в которой он жил, но до сегодняшнего дня испытываю к нему огромную благодарность. Неизвестно, как сложилась бы наша дальнейшая судьба не встреться тогда он нам.

Проехав еще несколько километров, мы заехали во встретившуюся на пути деревеньку. Там и заночевали. А утром вновь продолжили путь.

Семьдесят километров, разделявшие Петропавловку и Давлеканово, показались нам тогда бесконечными. Но всему когда-то приходит конец. Завершилось и наше утомительное путешествие. О том, что конечная цель близка мы догадались, услышав вдали паровозный гудок.

– Смотрите, смотрите, вон какая большая змея ползет! – закричал в какой-то миг Андрюша, указывая рукой в сторону, где проходила железная дорога. И мы все, привстав, устремили взгляды на никогда ранее невиданное нами чудо – изрыгающий дым паровоз, тянущий за собой множество вагонов.

Наши дальние родственники, у которых мы остановились, жили на берегу реки Демы. Берег был крутым и обрывистым, а Дема показалась мне глубокой и страшной. Пока мы подъезжали к дому, я с тревогой взирал на открывавшийся вид.

Родственники встретили нас не очень приветливо, с недоумением и все время ругали отца за то, что он бросил свое хозяйство и сорвал семью с насиженного места.

Прожив у этих людей три дня и все это время выслушивая их порицания и упреки, мы решили вернуться в Петропавловку, но в последний вечер к хозяевам дома пришел кто-то из их близких по фамилии Привалов и сообщил нам, что милиция нас разыскивает по ближайшим деревням. Услышав это, отец тут же пошел разгружать рыдванку, в которую ранее отнес вещи, готовясь в дорогу, и твердо сказал: «Остаемся здесь!»

Через неделю после этого папу перевели на работу в Аксеново, которое располагалось километрах в 7-10 от Давлеканово. С ним перебрались туда и мы, а добирались до нового места своим ходом на уже порядком уставшей Серухе.

В Аксеново отец разыскал начальника организации, получил на складе палатку, погрузив ее вместе с другими пожитками и, прихватив с собой его шефа, мы вновь отправились в путь.

Выезжая из Аксеново, мы заехали на большую поляну у леса, окруженного с одной стороны оврагом. Показывая это место, наш попутчик пояснил отцу: «Вот здесь надо построить большой склад-сенохранилище. Вы здесь будете бригадиром и ответственным за все. Пока ставьте палатку, устраивайтесь, а завтра сюда завезут бревна, пришлем пильщиков, а потом и плотников. Так что начинайте работать!» Затем он прокапал лопатой четыре ямки по углам будущего склада и уехал. Отец достал палатку и начал ее разворачивать, мы бросились к нему на помощь.

Палатка была большой и двойной, а внутренняя ее часть оказалась пошита из белого материала. На какое-то время она стала нашим домом.

Местность, на которой мы расположились, была очень живописной. Поляна утопала в зелени, в овраге находился родничок и стояла колода, выдолбленная из толстого ствола дерева. К ней приходили на водой животные. Позже я изобразил это место в одной из своих картин.

Жить в Аксеново летом было очень хорошо. Свежий воздух, утренняя роса, легкий туман, птички поют – все это завораживало. А Серухе и стригунку тут были полная свобода и благодать.

Строительство шло полным ходом. Четыре пильщика нарезали доски из бревен, плотники собирали каркас склада и обшивали стены, а руководил всеми молодой инженер-строитель Уразбаев.

К октябрю склад был готов. В него завезли и установили станок, который прессовал сено в тюки. Уже готовые их складывали тут же на хранение.

После завершения работ инженера направляли в Бижбуляк. Перед отъездом Уразбаев сказал отцу, что ему очень понравилось, как он организовал тут дело и предложил ему ехать с ним: «Если согласен, то я тебе вызову».

Через две недели папа получил письмо из Бижбуляка. Уразбаев писал, что работы очень много и чем быстрее он приедет, тем будет лучше.

В ноябре по первому снегу мы запрягли Серуху и отправились в дорогу.

В Бижбуляке строили больницу. Стена и крыша были готовы, уже установили перегородки и настелили пол. Две комнаты даже успели оштукатурить, кое-где установили окна и двери, а остальное предстояло доделывать.

Нас поселили в это недостроенное здание. Уразбаев назначил отца бригадиром и он тут же приступил к делу.

Всю зиму рабочие изготавливали короба для оконных и дверных проемов. Все делали вручную, не было даже циркулярной пилы.

В мае 1932 года больницу открыли, а летом для бригады привезли три сруба и вскоре построили три дома на окраине деревни. В одном из них поселились мы.

Бижбуляк был населенным пунктом районного значения. Основное его население составляли чуваши. Почти все они болели трахомой и ходили с загноившимися красными глазами.

В Бижбуляке мы начали ходить в школу. Располагалась она в обычной деревянной избе, в которой дети занимались за обеденными столами. А преподавал единственный учитель, чуваш по национальности, владевший родным и русским языком. Учились в две смены. Младшие классы занимались с утра, старшие – после обеда.

Я пошел в первый класс, Андрюша в третий.

Учитель объяснял тему сначала на чувашском языке, а затем на русском.

Раз в неделю приходили врачи и лечили тех, кто болел трахомой. Вся процедура сводилась к тому, что выворачивали кожу у глаз и натирали ее синим купоросным карандашом.

Русские ученики сидел в классе отдельно, так как боялись заразиться, и это была оправданная мера.

В Бижбуляке отец продал Серуху, а жеребенка башкиры приобрели у нас на мясо. Это была, как говорят, вынужденная мера. Серьезно заболел, видимо простудившись по дороге, Вася – не шутка за три дня преодолеть 150 километров. Но спасти братика врачи не смогли. Похоронили мы его в Бижбуляке.

Три года прожили мы безвыездно, но, как говорят, своим для нас Бижбуляк не стал. Нас удручал и рельеф местности, в которой он располагался – казалось, что мы находимся в котле. С одной стороны деревню окружали березовые леса, а с трех сторон – горы. Каждый день видели только это, ну, и, конечно, небо. Окружающий пейзаж просто угнетал.

Окончив строительство больницы, отец участвовал в сооружении капитальной школы и здания райисполкома. Когда все эти объекты были сданы, Уразбаева направили в Ишимбай. Он очень быстро превращался тогда из деревушки в рабочий поселок, в котором требовались специалисты во многих областях.

Перед отъездом Уразбаева наш отец попросил его: «Если буду нужен, напишите мне. Обязательно приеду!». И просьбу эту инженер, ставший нашим ангелом-хранителем, не забыл. Вскоре пришло письмо, в котором сообщалось, что стройка нуждается в плотниках, им даже жилье сразу выделяют. В марте 1934 года мы снова выехали в путь. Из Бижбуляка выехали по еще не стаявшему снегу на нанятых лошадях.

В Ишимбае нас встретили приветливо, поселили в бараке-землянке, которая почти на метр уходила в землю, а проживали в нем сразу 12 семей. Внутри никаких перегородок. От пола до потолка менее полутора метров, ширина сооружения – шесть метров, длина – под 30. Вдоль стен стояли у русских кровати, у башкир и киргизов – нары.

Условия жизни были ужасными и мы, дети, насмотрелись в этой землянке на всякое. Например, киргизы из посуды имели лишь большой эмалированный таз, в котором варили лапшу и затируху, а затем в нем же стирали детское пеленки и свое верхнее и нижнее белье. В центре землянки располагалась единственная печка, на которой готовили еду по очереди.

На том месте, где располагался наш барак, впоследствии построили винзавод и уже ничто н напоминает о его существовании.

Киргизы работали на стройке со своими верблюдами. Со временем им отвели землю за оврагом, где располагался 1-й промысел, со временем там возник поселок Собачий.

Там, где сейчас в Ишимбае магазин «1000 мелочей», располагалась базарная площадь. Здесь были два магазина-амбара, а напротив них построили школу барачного типа. Позже базарчик перенесли на то место, где после возник стадион, а позже он обосновался там, где находится и поныне.

На месте нынешней хирургического отделения находилось кладбище.

Мост через Белую был деревянный и сооружали его каждый год заново. Железной дороги не существовало. Река была судоходной и по ней на стройку завозили буровое оборудование, трубы и все необходимое для работавших здесь.

Была в поселке и баня. Она находилась в овраге у моста на правом берегу Белой.

Вот так выглядел Ишимбай в 1934 году.

В мае того же года начали сооружать больницу в Кусяпкулово. Местом для нее избрали большую поляну у горы. Сейчас там располагается ветеринарная лечебница, а улица, где она стоит, названа Северной. В то время тут была лишь мечеть, а кругом росла зелень.

Отец выписал тогда палатку, и мы установили ее на этой поляне. Туда и переселились из землянки. Радости нашей, казалось, не было предела. И она легко объяснима: красивейшая природа, а главное – свежайший воздух.

Отец с Андреем в кусяпкуловском колхозе отремонтировали жнейки, веялки и другой сельхозинвентарь. За работу они получили 12 пудов пшеницы и немного денег. Зерно мы продали, а на вырученные средства приобрели два рубленных амбара и до наступления зимы построили свой дом-пятистенок на ул. 1-й Береговой, 118.

Землю для строительства отводил комендант-башкир. Первоначально он отказался выделить нам участок. Отец, не долго думая, взял бутылку водки и пошел к нему вторично. После того, как опорожнили бутыль, папа попросил хозяина выделить ему участок вторично. Хозяин пояснил, что не может этого сделать, так как строить за установленным на земле пограничным столбом запрещено.

– Я сейчас возьму лопату и пока не рассвело перенесу этот столб дальше, – предложил отец.

Башкир рассмеялся и согласился.

Вскоре отец получили участок, а этот столб еще не раз менял свое местоположение, пока не оказался на том месте, где сейчас расположен роддом.

Зимовали мы уже в собственном доме. Штукатурили его изнутри уже в морозные дни. Сначала – одну комнату, затем – другую. Дом получился как игрушка.

Андрюша в это время учился уже в восьмом классе, я в пятом, а Леня в третьем. Когда мы жили в Бижбуляке, Андрюша сам изготовил гитару. Инструмент получился красивый и звучный, а играть на нем выучились мы самостоятельно. В Ишимбае брат решил организовать ансамбль струнных инструментов. Во время каникул он приносил домой мандолины, балалайки и гитары и мы на них репетировали, разучивая песни. Я играл на гитаре, Андрей на мандолине, а Леня на балалайке. Андрей нам подсказывал и показывал, а мы уж старались изо всех сил. В результате у нас вышел слаженный ансамбль.

Папа в музыке не разбирался и даже не интересовался ею, но зато он знал толк в поэзии и увлекался ею настолько, что по любому поводу у него рождались стихи. В 1938 году он написал множество стихов на разные темы, даже поэму сочинил про ишимбайскую нефть. Ее опубликовали в газете «Башкирская вышка». Тетрадь, в которой она была написана, долго хранилась у нас, но в годы войны мачеха пустила ее на растопку.

В января 1935 года я заболел брюшным тифом. Меня увезли в кусяпкуловскую больницу и 12 суток я пробыл в беспамятстве. Уже никто не верил, что выживу, но через два месяца встал на ноги и вернулся домой. Правда, еще долгое время приходил после этого в себя. Мама заново учила меня ходить, так как я просто разучился это делать из-за слабости. Лишь к весне поднялся на ноги. А вот мама сильно заболела, простыв. Она слегла, но в больницу обращаться не стала. Вскоре простуда осложнилась, и у нее развился туберкулез, который в то время был болезнью смертельной.

Меня и маму лечила одна и та же врач – Лина Яковлевна Тимашева. Это была настоящий доктор и прекрасный человек.

В марте к нам из Петропавловки приехал крестник отца Семен Григорьевич Тупичкин. Папа взял его в бригаду плотником. До осени он жил у нас, а затем он женился и перебрался к супруге.

Однажды вечером дядя Семен пришел к нам с женой и сказал с порога: «Где-то тут мои валенки должны быть».

Мама ответила, что они на чердаке, дала ему спички, и он поднялся наверх, непрестанно зажигая одну спичку за другой. Найдя валенки, ушел, а мы вскоре легли спать.

В два часа ночи мама проснулась и, выглянув в окно, увидела зарево. Отец вышел в сени и закричал, что у нас горит крыша. Вскоре приехала пожарная команда, и огонь погасили, но крышу пришлось отстраивать заново. Как оказалось, Семен, будучи на чердаке, бросал на пол не догоревшие спички, так из искры разгорелось пламя.

Мамино здоровье в 1936 году заметно ухудшалось с каждым днем. Ей становилось все труднее дышать. Февральским утром в восемь часов она умерла. Было ей всего 36 лет. Похоронили ее на новом кладбище на ул. Губкина. Там она оказалась третьей или четвертой среди «новоселов» этого печального места. На могиле мы установили деревянный крест.

Сейчас от места захоронения ничего не осталось, да и само кладбище снесли.

Похоронив жену, отец оказался в тяжелой ситуации – как одному поднимать на ноги детей, вести хозяйство? Семен Виссарионович посоветовал папе взять в жены его племянницу, проживавшую в деревне Казадаевке, расположенной в четырех километрах от Стерлитамака. Муж ее погиб на войне в 1914 году, жила она с дочерью Ниной.

Подумав четыре дня, папа согласился съездить на «смотрины». Он и Семен Виссарионович отправились в путь. Вскоре они вернулись вчетвером. Отец представил нам Марфу Карповну, велев называть ее мамой, и ее дочь Нину Тимофеевну.

Как же непросто было сказать чужой женщине: «Мама»! Однако мы беспрекословно подчинились отцу.

Марфа Карповна оказалась женщиной высокомерной, она считала, что во всем разбирается и все знает. А главным ее недостатком была лень. Как только предстояли какие-либо хозяйственные работы, она тут же начинала причитать, что больна, сил нет и т.д. К нам с Леней она относилась пренебрежительно, не раз наговаривала отцу, настраивая его против нас. И частенько из этого мы были наказаны им – то за ухо потреплет, а порой, бывало, и ладонью ударит. Приходилось терпеть молча, так как жаловаться было некому.

Андрюшу мачеха не трогала, видимо, побаивалась, так как ему было уже 17 лет. А отца нашего, было заметно, недолюбливала, называла деревенщиной. Он в таких случаях говорил: «А сама-то ты откуда?», а мачеха отвечала: «Моя деревня всего в четырех километрах от города», словно ставя это себе в заслугу.

Время шло. Рабочий поселок рос и застраивался. Появилась школа № 1, открыли учебный комбинат для повышения квалификации рабочих. Учиться в нем надо было два года. Отец по вечерам ходил сюда на занятия. Учились и мы. Андрюша пошел в девятый класс, я – в пятый, отстав из-за тифа от брата на год, Леня – в четвертый.

Весной у меня началась лихорадка. Почему-то каждое утро в 10 часов меня начинало трясти как по графику, а затем бросало в жар и в холод. Для моего лечения перепробовали все, что можно было: пил хину, полынь, но ничего не помогало. И вот в июне Леня, услышав, что лихорадку надо лечить испугом, пошел с ребятами на кусяпкуловские горы и поймал там ужа. Они принесли его домой. Я в это время крепко спал, лежа на спине, одетый в гимнастерку с нагрудными карманами. Воспользовавшись этим, ребята засунули его в один из них, завернув в тряпку. Леня разбудил меня, сказав, что ему нужен медиатор (приспособление, используемое при игре на мандолине или домре). Я полез в карман, нащупал тряпку, потянул ее и вытащил… змею. Так перепугался, что забыв о болезни, выскочил на улицу словно сумасшедший, а ребята вслед мне громко расхохотались.

Узнав о том, как уж оказался у меня, я, конечно, отругал брата: «После такого лечения можно дураком остаться!», но в душе был ему благодарен. Лихорадку, действительно, как рукой сняло. Так вот мне помог мой братишка, но его самого вскоре после этого не стало. Произошло это так.

Однажды утром Леня с ребятами отправился на Белую. По дороге им попалась на глаза белена, и мальчишки затеяли спор о том, можно ли ее есть. Мой брат, как рассказал мне много лет спустя участник этих событий Миша Бекетов, настаивал, что ничего страшного не произойдет и на спор разжевал и проглотил несколько головок растения. Когда в полдень дети вернулись домой, Леня почувствовал себя плохо, начал жаловаться на сильную головную боль. Я уложил его на кровать, надеясь, что ему полегчает, но брата тут же начало тошнить. Из горла пошла зеленая рвотная масса. Испугавшись, я побежал к соседям, у которых был телефон, и позвонил отцу на работу. Папа, прибежав, попросил у кого-то лошадь и повез Леню в больницу в Кусяпкулово. По дороге мой брат скончался. Произошло это 9 июня 1936 года, спустя четыре месяца после смерти мамы. Похоронили мы Леонида рядом с ней и установили на могилке деревянный крест.

В 1937 году в Ишимбае построили двухэтажную деревянную школу на ул. Геологической. Она получила порядковый номер 2. В ней я и учился. Сейчас от нее и следа не осталось, а на том месте, а там, где она располагалась, теперь установлен памятник Геологу Алексею Блохину.

На углу улицы Промысловой и проспекта Ленина построили двухэтажное здание культбазы. На втором этаже его расположился горком КПСС, а на первом – с торца южной стороны разместился радиоузел, вещание из которого велось по радиорупору, установленному на крыше этого же дома, с северной – библиотека, комнаты, в которой занимались домристы, авиамоделисты, члены драмкружка и духового оркестра. Был здесь и небольшой зал со сценкой, в котором зимой проводили танцевальные вечера.

В 1937 году построили железную дорогу до Ишимбая. Первое время по ней возили только нефть.

Вышел в свет первый номер газеты «Башкирская вышка».

Услышав, что на культбазе Иван Федорович Устинов организовал смешанный оркестр домристов и балалаечников, я поспешил туда, но там меня ждало разочарование. Оказалось, что музыкальный коллектив укомплектован и инструментов больше нет. Уже собрался уходить, когда заметил, что на стене висит невзрачная балалайка.

– Я буду на этой играть, – сказал я Ивану Федоровичу сквозь слезы, показав на старенький инструмент.

Видя, как я расстроен, и, видимо, сжалившись надо мной, Устинов махнул рукой: «Ладно, пока поиграй на ней, а потом посмотрим».

Счастью моему, казалось, не было предела.

Иван Федорович упорно занимался с нами, обучая премудростям музыки. За это время мы научились исполнять «Краковяк», тустеп, «Светит месяц», «Коробейники», польку, только входившие в моду фокстрот и танго, и, конечно, и марш «Прощание славянки».

Скажу, не хвастаясь, я довольно быстро освоил игру на балалайке. Видимо, оценив мои старания, осенью, когда одного из членов нашего ансамбля призвали в армию, Иван Федорович доверил мне домру-приму.

Спустя шесть месяцев репетиций наш коллектив начали часто приглашать на различные мероприятия: торжественные вечера в клубе, танцы. Играл я в его составе до августа 1940 года.

Жизнь тем временем шла своим чередом. В 1938 году папа получил специальность прораба-строителя. Первый объект, который ему поручили строить в новой роли – родильный дом. Кстати, он стоит и по сегодняшний день в городе. Второй – телефонная станция за Домом техники на ул. Геологической. Затем сооружал школу № 8, в здании которой позже разместился филиал Уфимского государственного авиационно-технического института.

Андрюша окончил десятый класс и поступил в Пермский государственный университет на факультет физиологии. К тому времени у отца появилась возможность заняться строительством капитального дома для своей семьи. По Белой тогда сплавляли много леса. И плотами его гнали, и отдельные бревна шли по воде.

Весь левый берег реки, где позже построили Ишимбайский завод нефтепромыслового оборудования, был заставлен штабелями леса до самого моста. Тогда же в городе начал работать лесопильный завод. Папа, наняв лошадь, набрал 90 отборных бревен и отвез их туда. Часть распилил на доски, а другую пустил на сруб.

Место под дом нам выделили на ул. Гафури. В 1939 году вдвоем с отцом мы возвели добротное здание, которому присвоили номер 5. Рядом построились два брата Тюшевых. Они соорудили на двоих один большой дом, а после войны продали его под церковь. Кстати, сохранился он и поныне.

Зимой 1939 года мы справили новоселье, продав старый дом на ул. 1-й Береговой.

Казалось, что все в жизни налаживается, а дальше будет еще лучше, но на самом деле ситуация в мире и стране становилась все более напряженной. Дорожали продукты, а затем и вовсе хлеб начали выдавать по карточкам – работающему 800 граммов, иждивенцу – 400.

Окончив восемь классов я устроился на работу, благо это было возможно, так как такое образование в то время считалось фактически как техническое. Приняли меня на 3-й нефтепромысел начальником отдела кадров. Несмотря на занятость, я решил продолжить учебу и поступил в девятый класс вечерней школы.

В 1940 году мы с отцом благоустроили свой дом, построили сарай, сделали забор, установили хорошие ворота, выкопали и выложили кирпичом погреб.

18 августа того же года меня призвали в армию. Утром с отцом пришли к военкомату. Нам дали 20 минут на прощание, потом всех призывников построили, провели перекличку, посадили в грузовик и повезли в Уфу. Там мы пробыли двое суток, затем нас направили в город Арзамас, в располагавшийся там 624 стрелковый полк.

Меня зачислили курсантом в полковую школу младшего комсостава, а учиться нам предстояло полтора года.

Дисциплина в полковой школе была очень жесткая. Советско-финская война показала, что наши солдаты не подготовлены к действиям при температурах 40-45 градусов. Поэтому министр обороны Тимошенко приказал при подготовке личного состава уделять особое внимание развитию выносливости у солдат. Зимой в любую погоду, часто в 2-3 часа ночи, нас поднимали по тревоге, выводили в поле и до утра проводили учения. В поле ветер, мороз под 40 градусов, многие обмораживали руки и ноги, носы, уши, но разворачивать шапку-ушанку категорически не разрешали ни командирам, ни рядовым. Нарушить приказ боялись даже старшие офицеры. А слово командира для солдата было законом. Тех, кто обмораживался наказывали, определяя в наряд вне очереди – посылали на всю ночь чистить картошку или на конюшню приводить в порядок лошадей.

Носили мы тогда ботинки с обмотками до колена. Сама обмотка была двойной из хлопчатобумажной ткани длиной в два с половиной метра и шириной в 10 сантиметров. Если чуть зазеваешься и выпустишь из рук этот клубок, то обязательно встать в строй опоздаешь. И тогда получаешь наряд на всю ночь, а утром должен снова встать в строй со всеми.

Присылаемые шерстяные носки и варежки из посылок командиры изымали и сжигали. Подъем происходил в шесть утра. В любую погоду в одной нательной рубашке мы делали 20-минутную физзарядку на улице. Затем давалось время на туалет. И снова в строй.

Каждый день нас проверяли на отсутствие вшей. Мы в строю выворачивали наизнанку рубашки, а старшина их внимательно осматривал. Если у кого-то находили вошь, об этом сразу же докладывали руководителю школы и сразу всех направляли в баню, меняли постель и белье.

Матрацы и подушки наполняли соломой, которую заменяли каждые полгода. А койки в казарме были двухъярусные. Каждому выдавали простынь и шерстяное одеяло. На двоих была одна тумбочка, в которой разрешалось держать книги, тетради, чернила, ручки и карандаши, а в ящике – мыло, зубную щетку, зубной порошок, зеркало, крем для обуви, но ни в коем случае продукты.

Распорядок дня в школе был максимально напряженный. У курсантов за сутки на личные нужды оставалось всего минут 15, а все остальное время они проводили на занятиях и в строю. Только и слышно было: «Выходи строиться!», «Равняйсь!», «Смирно!», «Направо!», «Налево!», «Шагом марш!»

Так я прослужил 10 месяцев. В воскресенье 22 июня 1941 года в школе планировали провести кросс-бросок на 30 километров в полном боевом снаряжении. После завтрака нас построили и вывели на лесную дорогу. Куда она вела нам было неизвестно. Дали старт, и мы побежали.

Я учился на минометчика. Миномет состоит из трех частей: ствол, опорная плита и двунога с прицелом. Каждая деталь весит 21 килограмм, они крепятся ремнями на подушке и одевается на спину как ранец. Минометчик в боевом положении несет на своих плечах одну из деталей миномета (21 кг), карабин (4,5 кг), противогаз (3 кг), лопату (2 кг), патронташ с патронами (3 кг), вещмешок с запасным бельем, санитарным бинтом и продуктами питания – неприкосновенным запасом (4 кг), шинель в скатке через плечо (3 кг). В общей сложности более 39 килограммов. Нести это на себе – уже задача непростая. Но она осложнялась тем, что уже через пять километров нам подали команду: «Газы!» В противогазах мы прошли три километра. Когда прозвучало «Отбой!», мы были насквозь мокрые. Казалось, что солнце прожигает тело до костей, а песок под ногами словно на сковороде раскаленный.

Когда мы остановились, чтобы перевести дух, нас догнал на коне один из офицеров и приказал срочно возвращаться в часть.

Прозвучала команда «Бегом!» и мы, задыхаясь от усталости, побежали в расположение.

Остановились у полкового клуба. Здесь нас построили рядами. Вышел встревоженный командир полка и сказал, что сейчас по радио прозвучит очень важное правительственное сообщение.

Все замерли в напряжении.

В полнейшей тишине раздался голос Левитана. Самый известный тогда в стране диктор объявил, что выступит министр иностранных дел СССР Вячеслав Михайлович Молотов. Через мгновение мы услышали, что гитлеровская Германия вероломно напала на Советский Союз. Началась война.

Когда сообщение было закончено, нас повели к складам обмундирования и оружия. Мы надели все новое, сдали старые винтовки и противогазы, получили новые полуавтоматы, минометы и все необходимое.

В тот же день нам досрочно присвоили воинские звания. Мне – сержанта и я уже мог командовать отделением. А это девять человек в подчинении, девять жизней, доверенных мне.

Вечером нас привели на железнодорожную станцию. Всю ночь мы грузили в вагоны военное снаряжение, пушки, лошадей и корм для них, боеприпасы, походные кухни, продукты, медикаменты, машины... Все, что необходимо на войне.

Утром выехали в сторону фронта. На станциях во время остановок видели в пассажирских поездах раненых солдат и офицеров, которые уже поучаствовали в первых боях.

Двое суток ехали мы к линии фронта. Несмотря на виденное, настроение у нас было бодрым. Не раз звучало: «Ну, погоди, Гитлер проклятый! Мы тебе покажем!»

Нашему 624-му стрелковому полку была поставлена задача оборонять город Могилев в Белоруссии.

На третьи сутки в четыре часа утра поезд остановился на маленькой станции. Все, кроме часовых, спали. Вдруг над нами появились пять немецких бомбардировщиков и начали сбрасывать бомбы на эшелон. Наш взвод из 30 человек располагался в большом вагоне – «пульмане». Я со своим отделением спал на нижней полке. Одна из бомб попала между вагонами. Сквозь сон я услышал страшный грохот, казалось рядом ударил гром, а затем словно молния сверкнула. Два этажа полок рухнули и придавили мне грудь. Проснувшись, я почувствовал, что трудно и больно дышать. Над собой вижу голубое небо и не могу понять, где же крыша. Кругом страшные и стоны заваленных обломками раненых солдат.

Повернув голову, увидел в образовавшемся от взрыва проеме метрах в 150 от вагона бегущих солдат. С трудом выбравшись и спрыгнув на землю, побежал к ним. Вдруг меня останавливает командир взвода и спрашивает: «Ты где был?»

Отвечаю: «Спал!»

– Как спал? Весь эшелон разбомбили, а ты спал! Собирай свое отделение и быстро освобождай раненых солдат!

Оказалось, что в отделении осталось всего четыре человека, остальные убиты или ранены. Мы с бойцами забрались в свой вагон и начали вытаскивать находившихся там из-под обломков. Многие уже были на последнем издыхании. Кому-то осколками разрезало живот и все внутренности вывалились наружу, кто-то лежал без ног, истекая кровью.

«Вот она, война! И до нас дошла», – думал я в эти страшные минуты. А картина, представшая перед нами, была ужасной, жуткой.

Все, кто остался в живых после бомбежки, провели на станции сутки. Выкопали две глубокие ямы, в одну из которых сложили тела погибших солдат, в другую – убитых лошадей, не снимая с них сбрую, закопали их и углубились в лес.

Днем мы прятались от самолетов-разведчиков, которые тщательно выслеживали даже одиночных солдат, а по ночам шли в направлении к Могилеву. Стоило попасть в их поле зрения бойцу и тут же появлялись бомбардировщики.

До Могилева добрались через неделю и вошли в него глубокой ночью. Нам сразу приказали рыть окопы. До рассвета готовили их для себя, а затем для начсостава.

Утром выяснилось, что пропали командир полка и политрук. А чуть позже разведка доложила, что Могилев захвачен немцами, и они продвинулись за его границу уже на 150 километров. Неприятно было сознавать, что наши отцы-командиры, испугались и бежали, бросив нас на произвол судьбы.

Оставшиеся командиры, посовещавшись между собой, решили выводить личный состав из окружения мелкими группами – человек по 15-20. Командир нашего взвода повел нас по лесам, окружавшим Могилев. Две недели блуждали мы по ним, двигаясь только по ночам. Но, как оказалось, в итоге ушли от захваченного города совсем недалеко. 27 июля немцы нас заметили и окружили. Они открыли шквальный огонь из пулеметов и минометов. Меня ранило в грудь. Почувствовав, как течет по телу кровь, снял с себя скатку-шинель, чтобы достать бинт, но вдруг услышал за спиной окрик: «Русь, ханде хох!»

Я не успел даже оглянуться, как меня подхватили два немца и потащили куда-то через заросли кустарника. Они остановились у машины, похожей на наш послевоенный «бобик», втиснули меня внутрь, сели сами, и автомобиль рванул с места. Я изо всех сил зажал рану, но кровь не останавливалась.

Проехав буквально несколько сотен метров, машина затормозила у какой-то палатки. Из нее вышел немецкий офицер. Привезшие меня солдаты что-то сказали ему, а он, выслушав их, махнул рукой, и автомобиль тут же рванул с места.

Доставили меня в лагерь для военнопленных, оборудованный в городе Быхове. Там наши же военные врачи из числа пленных наложили мне без всякого обезболивающего два шва. Вместо йода, по их совету, я использовал свою мочу. Кстати, к этому рецепту мне впоследствии приходилось прибегать еще не раз, смачивая рану.

Как выяснил, в плен я попал недалеко от станции Чаусы, расположенной под Могилевым.

В Быхове находились картофелехранилища, располагавшиеся в подвалах. Было их более пятнадцати. Нас поместили в них. Кормили раз в сутки. Пайка состояла из одного ржаного сухарика. Страдая от голода, некоторые пленные раскапывали землю, используя щепки и тому подобный «инструмент», в поисках хотя бы гнилого картофеля. Найдя его, тут же проглатывали. Многие в итоге страдали от дизентерии. В туалете стояли лужи крови. Словом, кругом была страшная картина.

Я тоже мучился от голода, но, напрягая всю силу воли, крепился.

В Быхове нас, пленных, было тысяч пять. Лагерь, в котором мы находились, немцы обнесли колючей проволокой, а охрана была вооружена пулеметами и ручными гранатами.

Прошло две недели с момента моего пленения. И вот вечером нас всех выгнали во двор и под усиленным конвоем повели на железнодорожную станцию. Там погрузили на открытые платформы и повезли неизвестно куда. Часов в 10 вечера начался дождь. В мгновение мы промокли до нитки, а ветер пронизывал до костей. Я был в одной гимнастерке, и холод просто сводил меня с ума. Охрана располагалась в тамбурах. Конвоиры имели плащ-палатки и потому чувствовали себя вполне комфортно.

Дождь усиливался с каждой минутой. Казалось, что вытерпеть все эти мучения не хватит сил.

Часа в четыре утра эшелон остановился. Нас привезли в Минск. Дождь лил как из ведра, не переставая.

Нам приказали покинуть платформы, построили в четыре ряда и вновь куда-то повели. По бокам колонны шли до зубов вооруженные охранники.

Город спал, на улицах не было никого кроме нас.

Через какое-то время мы оказались в военном городке. Когда-то здесь располагались наши воинские части, теперь казармы стояли пустые, стекла во всех окнах разбиты, двери выломаны или изрешечены пулями и осколками так, что напоминают решето, полы бетонные. Но все же мы были счастливы, что теперь над головой есть крыша и можно спрятаться от непрекращающегося дождя.

По помещениям, забитым людьми, гулял ветер. Мы чувствовали себя, наверное, как рыба в бочке. Охрана запретила стоять или подниматься, поэтому все расположилось сидя или лежа, найдя хоть немного свободного места.

В помещение зашли двое немцев с пистолетами в руках. Мы знали, что они ищут среди пленных евреев. Найдя, расстреливали их тут же. Бывало, что ошибались и убивали армянина или грузина.

Никто из нас не знал, что будет с ним через мгновение.

Взглянув в сторону окна, я увидел там плакат с каким-то лозунгом. Приглядевшись, разобрал текст: «Бей жидов, спасай Россию!» Мне стало страшно и омерзительно. Неужели это возможно в стране, где еще вчера главным был лозунг о том, что все люди – братья?

По моим подсчетам в минском лагере находилось не менее 150 военнопленных. Пробыл я в нем до октября. Не представляю, как там выжил, ведь все это время наш рацион составлял один ржаной сухарик в день.

Ежедневно к лагерю подъезжали на машинах немцы и кого-то из пленных увозили на работы. Впрочем, оказаться на них считалось везением, ведь там пленному перепадало что-то из солдатского рациона. Недоеденное своими, повара отдавали пленным. Узнав об этом, я решил попасть в число таких «счастливчиков». И однажды утром, услышав шум мотора подъезжающей машины, направился к воротам лагеря. Там стоял крытый брезентом автомобиль. Из кабины вышел офицера, а из кузова спрыгнул другой. Приехавшие подошли к охране и о чем-то заговорили. Через некоторое время, один из приехавших громко по-русски спросил собравшихся у ворот: «Кто есть инженер-электрик выходи сюда!»

Смотрю бежит один из пленных. Его тут же пропустили за ворота.

– Кто слесарь – выходи!

– Кто кровельщик...

– Кто столяр...

Услышав последнее, я чуть ли не бегом кинулся вперед.

Пока мы стояли, офицер продолжал выкрикивать, вызывая печников, стекольщиков, кочегаров, котельщиков...

Когда собралось уже изрядное количество народа, один из офицеров указал нам рукой на машину. Переводчик скомандовал: «Все садитесь на машину!»

Мы взобрались в кузов. Рядом с нами сели переводчик и солдат с пулеметом. Автомобиль тронулся. Все напряженно молчали, ведь никто не знал – куда везут нас и зачем.

Ехали долго. Наверное, километров 80-100. Наконец, машина остановилась в каком-то населенном пункте, сильно пострадавшем от бомбардировки.

Когда автомобиль остановился, выбрались из кузова и построились в одну шеренгу. Офицер подошел к нам и первым, на кого он обратил внимание, почему-то оказался я. Он что-то сказал, но я, ничего не поняв, лишь пожал плечами. Тогда переводчик спросил: «Почему ты раздет? Ведь очень холодно!»

Я пояснил, что при ранении в грудь снял шинель. Меня взяли в плен, а шинель так и осталась в лесу.

Переводчик повернулся к офицеру и бросил несколько фраз по-немецки. Тот покачал головой и начал оживленно что-то говорить переводчику. Никто не понимал, о чем идет речь.

Когда офицер замолчал, переводчик подошел к нам и произнес:

– Мы с вами в городе Рогачев. Как вы видите, он сильно пострадал от бомбардировок. Наша задача будет заключаться в том, чтобы восстановить здесь электростанцию. Жить будете вон в том домике. Завтра завезем сюда доски, сделаете себе койки. Завезем продукты и спецкадры.

Когда он замолчал, офицер что-то ему сказал, сел в машину и уехал. Переводчик остался с нами.

Мы зашли в дом, на который нам указали. Он был почти пуст. Внутри стояли лишь стол, разбитый стул и табуретка.

Переводчик громко произнес:

– Сегодня нам придется переночевать как-нибудь здесь, а завтра все уладим.

После лагерных условий, место, в котором мы находились, нам показалось далеко не самым худшим, что могло быть. Пол деревянный, окна целы, нет сквозняка, да и отношение более-менее человечное.

Часа через четыре вернулся офицер, который ранее был с нами, и позвал переводчика. Тот появился с каким-то мешком в руках, наполненным вещами. Офицер что-то сказал ему и снова уехал. Переводчик подозвал меня, развязал мешок и дал мне новенькую красноармейскую шинель. Можно понять, насколько я обрадовался, ведь теперь я не буду так страдать от холода, как раньше.

Как выяснил позже, оказалось, постоянно появившийся и уезжавший офицер разыскивал наши военные склады, он и привез мне эту шинель.

Я и сегодня часто вспоминаю того немца, что проявил ко мне в тех условиях сочувствие. Этот пример убедил меня, что и среди врагов есть нормальные люди. Сказать честно, без той шинели я бы просто не выжил, ведь стоял октябрь, ночи были морозные, а гимнастерка и рубашка не спасали от пронизывающего холода.

На следующий день приехали человек 12 немцев – солдаты и специалисты-строители. Привезли доски, солому, что-то в мешках. Мы все это разгрузили.

Переводчик, когда мы все собрались, громко спросил: «Кто из вас умеет варить пищу?». Оказалось, что я был единственным, кто что-то смыслил в поварском деле.

– Бери этот мешок и иди с фельдфебелем готовить обед, – скомандовал он. И мы направились в сторону небольшого домика, располагавшегося со зданием, в которое нас поселили.

Пока шли, прозвучал еще вопрос: «Кто столяр?» Вновь отозвался я один. И мне приказали идти за одним из прибывших солдат, сказав, что буду теперь работать с ним.

Солдат подвел меня к груде досок, достал из стоявшего там ящика с инструментами метр, ножовку и металлический угольник, а мне дал длинный плоский карандаш. Отмерив два метра на доске, он на пальцах показал мне, что нужно нарезать 60 таких кусков. Потом отмерил куски по 80 см и вновь показал «60».

Доски были обрезные, шириной по 20 сантиметров, нестроганые.

Я взял ножовку и отпилили двухметровый кусок от одной из досок. Немец подошел, посмотрел и вдруг, выхватив у меня из рук ножовку, начал бить меня ею, повторяя «форфлюхтер меньш», что означает недоразвитый человек. Оказалось, что сделанный мной срез был неровным.

Отведя душу, солдат показал мне, как нужно все делать. Оказалось, отмерив необходимую длину, надо приложить угольник к доске, очертить линию под углом 90 градусов и лишь затем браться за пилу.

В тот момент я усвоил, что значит немецкая педантичность – точность и аккуратность были в крови представителей этой нации.

Немец, передав мне инструменты, посмотрел, как я ими владею. Убедившись, что урок усвоен урок, он успокоился, а я впредь был максимально внимателен и осторожен.

Доски, как оказалось, мы нарезали для изготовления двухъярусных коек. И когда сколотили их, было любо-дорого посмотреть на результаты нашего труда. Мебель получилась вся один к одному по заданному стандарту.

Признаюсь, что в эти дни для себя очень многое понял и усвоил. Немцы, как убедился, оказались, действительно, людьми трудолюбивыми, как про них говорили, педантичными и очень аккуратными. За что бы они ни брались, все делали неторопливо, основательно, на совесть. Эти качества перенял и я, и мы с ними стали лучше понимать друг друга.

Первоначально изготавливали оконные рамы и остекляли их, делали двери, настилали полы, крыли крыши. Позже стали производить столы, табуретки, решетчатые диваны. Восстановили электростанцию.

Кормили нас уже лучше, была отдельная кухня для пленных, привозили дополнительные продукты. Чаще всего варили перловую и овсяную кашу, суп из перловой крупы с картофелем и свекольными листьями.

Словом, здесь жилось нам несравнимо лучше, чем в минском лагере.

В Рогачево мы находились до января 1942 года. Когда все работы завершили, нас посадили в крытую машину с охраной и вновь куда-то повезли.

В кузове было очень холодно, и мы тесно прижимались друг к другу, чтобы хоть как-то согреться. Мерзли ноги, лицо, шинель практически не спасала от пронизывающего ветра.

Привезли нас на окраину города Невель. Мы вновь оказались в лагере для военнопленных. Вся территория была огорожена колючей проволокой.

Нас распределили по разным помещениям. По утрам забирали из лагеря на расчистку дорог от снежных заносов.

Зима в тот год выдалась очень холодной и снежной. Снега выпало так много, что машины часто застревали и оставались на занесенных дорогах.

В невельском лагере я пробыл до июня следующего года. И все это время меня мучила одна мысль – как сообщить домой, что жив и нахожусь в плену и узнать, как там мои родные.

Я заметил, что ежедневно одна женщина пригоняет корову на поляну, на которую нас привозят, и пасет ее здесь до вечера. У меня родилась дерзкая мысль – сообщить ей свой домашний адрес и попросить, чтобы она передала обо мне весточку моим родным.

За Невелем часто слышны были разрывы бомб и артиллерийская стрельба, на востоке порой небо по ночам просветлялось от зарева пожарищ. А это значило только одно – фронт недалеко, наши бьют врага и вскоре Невель будет освобожден Красной Армией.

Набравшись смелости, я попросил переводчика, разрешить мне передать пастушке свой адрес через охрану. И, на мое удивление, тот согласился. Он поговорил с охранниками, они прочитали мою записку и разрешили мне пообщаться с незнакомкой. Я пошел вдоль заграждения из колючей проволоки, остановился напротив женщины и попросил ее подойти ко мне. Она робко приблизилась.

– Будьте добры, – начал я, – сообщите, пожалуйста, по этому адресу моим родным, что я жив, нахожусь в плену. Очень надеюсь, что Невель скоро освободят, и мы увидимся.

Незнакомка взяла записку и пообещала, что если будет жива, обязательно выполнит мою просьбу.

Я спросил: «Как вас зовут?»

– Анна Киселева, – ответила женщина. И добавила: «А живу я на улице Социализма, 17». Забегая вперед, скажу, что в моей жизни было немало событий, многое и многих повидал, но этот день и эту женщину, с которой потом свела меня судьба, запомнил навсегда.

Вернувшись к охране, поблагодарил солдат: «Данке!»

В один из августовских дней 1942 года переводчик объявил: «Кто хочет поработать – ко мне!» Я вышел в числе нескольких других пленных. Отобрали всего пять человек, среди которых оказался и я. Нас с солдатами-конвоирами посадили в машину и привезли на привокзальную площадь Невеля. Здесь стояло два домика и был установлен навес.

Завели в один из домов.

– Тут вы будете жить, – объявил переводчик. А затем добавил: «Работать будете под навесом».

В доме были печь с плитой и стол со скамейкой.

В соседнем доме разместились немцы.

С немцем-плотником мы быстро изготовили койки.

Солдаты привезли солому и набили ею матрацы. В термосе доставили обед – картофельный суп без мяса и граммов по 400 каждому хлеба.

Поев, солдаты повели нас под навес, где находились циркулярная пила и два верстака, а рядом – штабель обрезных досок, толщиной в 60 миллиметров.

Офицер достал из планшета аккуратно сложенный лист бумаги, развернул его и показал нам. Там были два рисунка с указанием размеров. В схеме разобрались без труда и приступили к работе. Кто нарезал доски, кто на циркулярке запиливал шипы, кто долбил, кто врезал щечки.

Немцы сами ничего не делали, а только наблюдали за нами, подгоняя, чтобы мы не простаивали.

Ежедневно отгружали по две машины готовых деталей, при этом никто из нас не знал, для чего они предназначены и куда их отправляют.

По настроению немцев понимали, что война продолжается, но не с тем результатом, на который рассчитывали они. Все чаще в разговоре солдат мелькало слово «шайзе», что означает «дерьмо» и «криг капут» – война проиграна. Нас, пленных очень интересовало положение дел на фронте, остановила ли Красная Армия наступление фашистов или все еще с боями отходит. Мы так долго были оторваны от реальности, что безмерно обрадовались бы любой мало-мальски доброй весточке. Ах, как хотелось взять в руки газету, услышать радио! Но были лишены любой информации, да и вообще не знали, когда сможем увидеть близких, родные места. Да и увидим ли.

Нас охраняли тщательно, в любую минуту за любую провинность могли наказать или убить. Для немцев мы были всего лишь рабочей скотиной. Никаких прав, гарантий безопасности. Каждый понимал, что он жив, пока может работать. И в такой ситуации находились до середины 1943 года. Тогда наша авиация начала бомбить железнодорожную станцию Невеля, и немцы закрыли свое производство, нас, пять человек, перевезли в Витебск. Оттуда – в лес на окраине города. Там мы сразу приступили к сооружению землянок. Выкопав яму глубиной в метр, сделали из жердей крышу, забросали ее еловыми ветвями. Поверху положили еще ряд жердей, чтобы придавить их. Для немцев установили палатку.

После трех дней работ по обустройству временного жилья и территории нас заставили рубить деревья, обрубать на них сучки и макушки, а затем вытаскивать на дорогу. Затем их грузили на машины. А потом вывозили на большие дороги и укладывали там поперек одно к другому. Делалось это для того, чтобы обеспечить движение транспорта. Дело в том, что в Белоруссии очень много озер, часты дожди, дороги размывает и движение по ним просто останавливается.

Работа эта была невыносимо тяжелой. Спилим дерево, обрубим сучья, макушку, поднимем впятером, а охранник прикладом двоих, а порой троих вытолкнет из-под бревна, и тащим его вдвоем. Изнурительный труд. А кормили при этом очень плохо. Рацион наш составляли листья свеклы, немного перловой крупы и вода. Мы все были худыми и измученными, казалось, что силы вот-вот покинут нас.

Настала зима. Мы продолжали жить в землянке и трудились на износ.

В один из дней во время работ мне буквально скрутило живот. Я объяснил охраннику, что не могу больше терпеть, и он, усмехаясь, показал мне, куда мне бежать. С трудом перебирая ногами, пошел в указанном направлении по только что выпавшему снегу. Вдруг заметил на насте свежие следы – крупные, но явно нечеловеческие. Направился по ним, пока не заметил лежащую на земле белую коробочку. Поднял ее, открыл и увидел внутри белый крестик. Я взял находку и спрятал в левый нагрудный карман.

Оправившись, вернулся назад. Из головы все не выходила мысль о том, что же значит эта находка, хорошее это или дурное предзнаменование для меня.

Решил никому ничего не говорить, но время от времени ощупывал карман, боясь потерять крестик. Уже после войны об этом удивительном случае появился рассказ в « Воскресной газете».

Пробыв многие месяцы в плену, мы все невольно начали кое-что понимать по-немецки и порой подслушали разговоры солдат, нас охранявших, чтобы узнать о том, как дела на фронте. Обратили внимание на то, что охранники все чаще в последнее время употребляли слово «шайзе», что буквально означает «дерьмо». По нашим предположениям, так немцы характеризовали ситуацию.

Зима выдалась холодной, в землянке жить было практически невыносимо, хотя немцы и дали нам, чтобы мы не околели, печь-буржуйку. Она спасала лишь на какое-то время. Пока топишь – тепло, уснул – и тут же промерзаешь до костей.

Чтобы описать наши страдания в этом витебском лесу, мне даже трудно найти подходящие слова. А пробыли мы в нем до мая 1944 года. Тогда узнали, что Красная Армия взяла город Невель и гнала фашистов с белорусской земли.

Я часто вспоминал о пастушке Анне Киселевой. Думал, удалось ли ей сообщить моим родителям обо мне, о том, что я жив и нахожусь в плену.

В мае нас, пятерых пленных, перевезли в Оршу. Однако не прошло и недели, как вновь погрузили в машину и повезли на запад. Остановились в деревне Торбеево. Мы уже явственно чувствовали, что Красная Армия буквально наступает немцам на горло. Чувствовалось это и потому, что фашисты усилили охрану и круглосуточно не спускали с нас глаз.

Нас поселили в дом, а сторожила нас в нем овчарка.

Днем мы были задействованы на загрузке и разгрузке автомашин. Грузили в основном продукты и медикаменты, а разгружали ящики со снарядами и патронами. Все заставляли делать быстро, несмотря на то, что мы и так выбивались из сил. Только и слышно было: «Русь, лусь, лусь!» – «Русские, быстрей, быстрей!»

Через полтора недели нас всех вновь перевезли на новое место – в этот раз в Вильнюс. Привезли на железнодорожную станцию Пельвешки. Там располагались большие склады строительных материалом, в которых находились мешки с цементом, ящики со стеклом, инструменты, начиная от напильника и кончая топором, пакеты с мостовыми гвоздями, длина которых достигала 50 сантиметров, а толщина с мизинец. Возьмешь пачку, в которой с десяток таких гвоздей, и едва ее удерживаешь, ведь весом она пуда в полтора.

Погрузка в вагоны производилась круглосуточно. Немцы нас все время торопили и торопили: «Лусь, лусь, лусь!» Мы напрягались из последних сил, но только одни вагоны уходили на запад, их тут же сменяли другие и все продолжалось. Казалось, так будет до бесконечности.

8 августа 1944 года мне в этой серой беспросветной череде буден запомнился особо. В этот день, воскресенье, мы снова с утра загружали вагоны. Часа в три дня на коне подскакал немецкий офицер и приказал солдатам, охранявшим нас, бросать погрузку. Мы поняли из сказанного, что «нас окружили русские танки, берите свои вещи и бегите в первый вагон, к паровозу».

Охранники побежали за своими пожитками. Офицер ускакал, мы остались одни. Переглянувшись, без слов поняли друг друга – более удачного момента для побега может не быть.

Метрах в пятидесяти от вагонов находилось поле, засеянное овсом. Все ринулись туда. Добежав до посевов, легли наземь и ползком стали продвигаться к видневшемуся вдали лесу. Ползти пришлось с километр.

В лесу собрались, посовещались и пришли к выводу, что нужно идти вглубь него. Преодолев километров пять-шесть, остановились у речушки. Была она неглубокой, а вот берега высокие.

Когда настала ночь, решили отдохнуть здесь, чтобы набраться сил, а затем двигаться дальше. Мы не знали, куда идем, обессилили, так как еды у нас не было. Истрепалась и одежда.

Было темно и тихо, но вдруг с востока послышался шум приближающихся самолетов. Это были наши. Но радость от осознания этого оказалась недолгой. На лес начали падать бомбы и нам, чтобы увернуться от взрывов, пришлось перебегать через ручей от берега к берегу.

После бомбардировки продолжили свой путь. Дня через два услышали взрывы артиллерийских снарядов на станции Пельвишки. Не зная, куда идти, третий и четвертый день просидели на одном месте. На пятый стали думать, куда направляться дальше – вперед или назад. Решили, что нужно возвращаться – раз больше не слышно разрывов, значит, наши взяли станцию. Да и было уже все равно, так как все окончательно ослабели – пять суток наш рацион составляла только вода.

Мы шли с трудом переставляя ноги, покачиваясь при каждом шаге. Дойдя до края леса, остановились, решив выждать – может, кто пройдет или проедет. Просидели часа два-три, но никто не появлялся. Только поднялись, как увидели, что со стороны станции в нашу сторону направляется человек. Через мгновение его догнал другой. Кто это – красноармейцы или фашисты – разглядеть было невозможно. Когда незнакомцы приблизились метров до трехсот, различили форму, в которой они были и русский штык на винтовке. Это были наши. Ребята отправили меня навстречу. Я встал и смело шагнул в сторону красноармейцев. Когда приблизился, солдаты приказали поднять руки, обыскали, а затем начали расспрашивать, кто я и откуда. Объяснил, что бежал из плена, со мной еще несколько человек.

– Где они?

Я показал на опушку леса.

– Зови!

Махнул рукой, и ребята бросились к нам бегом. Солдаты приказали им остановиться на некотором отдалении, подпускали к себе по одному и обыскивали. Затем нас повели в сторону Пельвишки. На глазах у всех моих товарищей были слезы радости от великой радости, ведь кругом теперь свои.

Нас встретил майор. Он подробно расспросил, кто мы и откуда. Мы все ему рассказали, показали на карте склады, на которых работали. Он вызвал старшину и приказал накормить нас.

Старшина проводил нас до походной кухни. Когда мы утолили голод, привел обратно к майору. Тот подозвал одного из солдат и сказал: «Он проводит вас в штаб».

Красноармеец подвел нас к дому и доложил начальству. Вышел капитан, поздоровался с нами, отпустил нашего провожатого и велел идти за ним.

Мы подошли к амбару. Капитан, приоткрыв дверь, сказал: «Заходите!»

В амбаре был земляной пол, застеленный толстым слоем соломы. Пока мы осматривались, капитан опустил железную накладку на двери и закрыл нас на замок.

Мы находились в особом отделе, но это никого не пугало, ведь главное – у своих, считай, дома. Мы легли на солому и тут же уснули.

В полночь услышали, что дверь открывают. Кто-то из темноты крикнул: «Санвелов Женя, на выход!» Часа через полтора вызвали татарина Яшку. Моя очередь подошла часам к трем-четырем утра.

Зайдя в избу, увидел трех офицеров: двух лейтенантов и капитана.

Прозвучал первый вопрос: «Почему попал в плен?»

Я рассказал все без утайки. Как наш 624-й стрелковый полк оказался окружен немцами, как пробирались мелким группами к своим. О том, что у станции Чаусы под Могилевым нарвались на немцев, они нас обстреляли, меня ранило в грудь...»

– Присягу принимал?

– Да!

– Так почему ее не выполнил? Ты изменник родины! Трус! Сдался в плен!

– А что я мог сделать раненый!

Я показал рану.

– Почему не застрелился, а сдался?

– А я вот жив, убежал из плена и буду бороться с фашистами с еще большей энергией!

После подобного диалога меня начали запугивать, говоря: «Мы знаем, что ты учился в немецкой офицерской школе, имеешь звание унтер-офицера.

– Вот это неправда! – не выдержал я.

Капитан вытащил из кобуры немецкий пистолет и, потрясая им, сказал: «Если не признаешься, то я в тебя из своего оружия стрелять не буду. Я вот этим фашистским тебя застрелю!» Он наставил на меня «вальтер», а я, уже измученный допросом, спокойно произнес: «Если вы не признаете моей правды, то что могу сделать? Воля ваша!»

На этом процедура закончилась и меня отвели в другое помещение. Там находился и Женя Санвелов. Он был из города Мариуполя и года на два старше меня. Его я запомнил особо, а вот про остальных в памяти остались лишь их имена: Яша из Татарии и Иван из Чечни.

Нас продержали взаперти три дня. На четвертый день после завтрака, который, кстати, был с солдатского стола, нас вывели и построили в шеренгу. Подошел капитан, поздоровался и сказал: «Вот что, товарищи – мы вас проверили и пришли к выводу, что вы не утратили высокого звания воина Красной Армии и вам снова можно доверить оружие для защиты нашей родины! Направляем вас в 222-й стрелковый запасной полк. Воевать будем?» Мы хором ответили: «Будем!»

– Вот и хорошо, – сказал капитан. И добавил: «Вам, сержант Маркин, я поручаю как старшему по званию идти в полк самостоятельно».

– А где он располагается?

– Пойдете по центральному шоссе обратно от станции Пельвишки. Пройдете километров сорок – там река и мост. Вправо от моста находится лес, тут и располагается полк. Понятно?

– Так точно? А как с провизией?

– Здесь живут литовцы. Грубить им не надо. Заходите в дом человека по два и говорите, что отстали от своей части, попросите накормить вас разок. Они обязательно угостят.

Мы двинулись в указанном направлении. Прошли километров 20-25, когда увидели недалеко от шоссе деревеньку.

– Давайте, зайдем, попросим еды и заночуем, а то сил нет, – предложили ребята.

Разделились на две группы по два и три человека. Вошли в деревню, осмотрелись, выглядывая, у кого хороший дом и сад. Заходим в один из дворов, навстречу вышел хозяин. Я ему объяснил, что мы вернулись из плена и нас направили в воинскую часть, которая находится впереди, километрах в 20-25. Что очень устали и просим приютить нас на одну ночь и дать какой-нибудь еды.

Литовец внимательно выслушал и сказал: «Пожалуйста, пожалуйста! Оставайтесь, ночуйте. Я сейчас хозяйке скажу, она вас накормит». А сам подводит нас к сливам и говорит: «Вот, ешьте сливы, они очень сладкие!»

Через некоторое время вышла женщина с горшком молока и булкой хлеба. Поставила на стол, стоявший во дворе, и предложила угощаться.

Спали на сене. Утром нас опять накормили, и мы двинулись дальше.

Пройдя километров 20, увидели справа от моста хвойный лес. Прежде, чем явиться в расположение, решили передохнуть. Только присели у моста, как появился легковой автомобиль. Подняв руку, я вышел наперерез. Машина остановилась и из нее вышел генерал.

– В чем дело? – строго спросил он. Я пояснил, что ищем 222-й стрелковый полк: «Не подскажите?»

– Не знаю! – буркнул генерал, сел в машину и приказал водителю: «Поехали!»

Мы направились в лес. Идем, углубляясь все дальше, а кругом никого. Вдруг перед нами откуда ни возьмись появляется мужичок в гражданской одежонке и предлагает влиться в их отряд, якобы партизанский. Я отвечаю: «Мы не партизанить идем, а в часть действующей армии». Незнакомец, психанув, махнул рукой и двинулся прочь. Мы пошли дальше, вышли на небольшую дорогу и по ней углубились в лес. Через какое-то время навстречу нам попался солдат с винтовкой. Спросили у него, не знает ли, где находится стрелковый полк, но оказалось, что он тоже ничем не мог нам помочь. Тогда я предложил отвести нас в его часть. Он ответил: «Пожалуйста!» и вскоре мы оказались в том самом 222-ом стрелковом полку, который искали. Здесь нас распределили согласно нашим воинским специальностям, и мы уже больше не встречались друг с другом. Я был направлен в минометную роту командиром отделения и расчета.

Как выяснилось, полк формировался из бывших военнопленных и назывался штрафным. Собирали в нем как бы провинившихся перед родиной тем, что они сдались в плен врагу. Командирами были досрочно освобожденные заключенные, пожелавшие искупить свою вину кровью в бою. Это были очень дерзкие люди, фактически бандиты. Как узнал позже, командующий фронтом Константин Рокоссовский тоже был из бывших заключенных.

С неделю нас потренировали, проведя несколько учений, а затем направили брать Кенигсберг – город-крепость, окруженный железобетонными бункерами с четырех сторон которых были амбразуры для пулеметов и пушек.

Полк занял боевые позиции, стрелки засели в окопах, мы, минометчики, расположились в лощине, метрах в ста позади них.

На следующий день пришел солдат с пакетом и вручил командиру взвода со словами: «Срочно отправьте этот пакет командиру батальона!»

Комвзвода лейтенант Морозов подозвал меня и говорит: «Вот тебе пакет. Отнеси его комбату. Видишь впереди березку, около нее его окоп. По этому полю пробирайся. Там овес растет, ползи по-пластунски, так как оно немецкими пулеметами пристреляно. Будь осторожен, голову высоко не поднимай».

Я взял пакет, лег и пополз в указанном направлении.

Березка располагалась примерно в километре от нас. На пути к ней пару раз сделал небольшую передышку.

Наконец показался окоп. Спрыгнул в него, нашел офицера и доложил: «Сержант Маркин. Доставил для вас пакет». Капитан взял его, распечатал, внимательно прочитал и сказал мне: «Можете идти!» Отдав честь, я развернулся и пополз обратно по знакомому маршруту. Однако оказалось, что на свою полоску я не попал, пришлось искать дорогу, ориентируясь на деревья.

Преодолев какое-то расстояние, наткнулся на неожиданную находку – мандолину. Взял ее в руки, провел по струнам и услышал такой нежный бархатный звук, что отпускать ее уже больше не хотел. Решил взять инструмент с собой. Привязал его к противогазу и пополз дальше.

Добравшись до своего взвода, доложил лейтенанту, что задание выполнил. Он, оглядев меня, со смехом спросил: «Это что за балалайка у тебя?»

– Это мандолина, – ответил я. – Она такая хорошая, что жаль было ее бросать.

– Играть-то можешь?

Я настроил инструмент и взял первые аккорды. В этот момент зазвонил телефон. Морозов поднял трубку, разговаривает, а я продолжаю играть «Катюшу». Я понял, что звонивший поинтересовался у лейтенанта, что там за музыка. так как он ответил: «Это сержант Маркин, нашел в овсе мандолину и вот концерт дает». Затем он передал трубку мне: «Капитан тебя просит».

Я взял ее и доложил: «Сержант Маркин слушает!»

– А ты «Темную ночь» сможешь сыграть?

– Смогу, товарищ капитан!

– А «Моя любимая»?

– Могу.

В это время лейтенант держал трубку, а я играл, капитан слушал. Потом в трубке раздалось: «Дай-ка лейтенанта».

Морозов приложил к уху трубку к уху, молча слушал какое-то время, а затем говорит: «Тебя комбат требует к себе с балалайкой».

Я привязал мандолину к противогазу и снова пополз к командиру батальона. Оказавшись в окопе, доложил о прибытии. Он посадил меня рядом и тут зазвонил телефон. Не успел он окончить один разговор, как стал разрываться другой аппарат. И вот он с двумя трубками в руках, кричит то в одну из них, то в другую, а я сижу. Прошло минут двадцать, и я обратился к нему: «Товарищ капитан, мне надо возвращаться к своим», а он: «Сиди!»

Началась стрельба. Сначала застрочили пулеметы, потом раздались винтовочные выстрелы, Подключились артиллерия и минометы как с одной, так и с другой стороны. Комбат все это время по телефону давал указания командирам рот, кому как действовать.

Бой, начавшийся так внезапно, шел всю ночь и окончился только к пяти утра. После этого комбат отпустил меня. Обратно я полз с подавленным настроением. Отвязав мандолину, зашвырнул ее в овес. Добравшись до своих, увидел, что ребята копают могилы – троих из расчета убило взрывом мины. Мне было больно и обидно, что первый мой бой после плена оказался для меня таким бессмысленным. Тем более, когда узнал, что наши захватили в плен двух немецких офицеров.

После этого неделю сохранялось затишье. После этого весь наш 2-й Белорусский фронт под командованием Рокоссовского, пошел на штурм Кенигсберга. Потеряв очень много народа, мы все же взяли его. Всех, кто остался жив, наградили медалями «За отвагу». Нам объявили, что мы свою вину, как бывшие пленные, искупили и теперь будем считаться полноправными бойцами Красной Армии. Наше подразделение передали в состав 120-го Гвардейского стрелкового полка. Я вновь был определен в минометную роту и назначен командиром минометного отделения.

Наступил сентябрь 1944 года. Полк был полностью сформирован и получил задание занять плацдарм на реке Висле под Варшавой, который наши войска уже захватили, но теперь остро нуждались в пополнении.

Погода стояла теплая, а временами жаркая. Полк 900 километров, как по тревоге, преодолел пешком, ежедневно проходя по 60-70 километров с полным боевым снаряжением напрямую по проселочным дорогам. Пыль на них стояла столбом, привалы делали через каждые полтора часа на 15 минут. Ноги наши были все в мозолях и порой казалось, просто не дождешься команды «Привал!» А вовремя остановки скорее разуешься, проколешь булавкой мозоль, выдавишь накопившуюся жидкость – и идти уже легче.

В пути мы находились дней 12-13. И вот, наконец, он – Висловский плацдарм. По фронту 150 километров, в глубину 20. Назывался он «Мангушевский». Глубокие окопы. Кругом степь, из растительности – один бурьян. Ни деревца, ни деревушки. Местность ровная, кругом видно до горизонта. Мы заменили солдат, которые брали этот плацдарм, их окопы надолго стали для нас нашим домом.

Настала осень, пришла зима. Все это время находились под открытым небом. Дождь, снег, мороз – все наше. Ночами иной раз в окопе стоишь и спишь. Пробовали делать подкопы. Настелешь в него чилиги, завернешься в плащ-палатку, думаешь, что согреешься, но получалось, что промерзал так, что отогреться не можешь. А тут еще то самолеты пролетят и сбросят на нас бомбы, то артиллерия начнет обстреливать. А то вдруг пулеметы застрочат. Никакого покоя ни днем, ни ночью.

Так жили с сентября 1944 года до 17 января 1945-го, сидя в окопах. За это время маршал Жуков подготовил войска, укомплектовав их людьми и вооружением, готовясь к последнему броску и окончанию войны.

17 января в шесть часов утра начался массированный обстрел немецких позиций из всех видов орудий, а их было на каждых 100 метрах линии по десять и более. Немцы дали ответные залпы. Стоял сплошной гул от взрывов. И продолжался такой кошмар около часа. За это время воздух прогрелся, пошел дождь, стало тепло. Я не выдержал, горя желанием поглядеть, что творится, приподнялся из окопа. То, что увидел, поразило. С обоих сторон вал огня и дыма. Над нами пролетели наши бомбардировщики и истребители, затем пошли в атаку танки. Прозвучала команда покинуть окопы, и мы бросились вперед – освобождать Варшаву.

Через несколько дней столица Польши была очищена от немцев. Потери у нас были небольшие. Впереди ждал Берлин. Путь к логову фашистов был непростым, прошли мы его с большими потерями. Местное население бросало свои дома, оставляло деревни и бежало в столицу.

Гитлеровцы устраивали в брошенных зданиях засады, каждый дом приходилось брать с боем. Из-за этого за день мы преодолевали не более километра, в лучшем случае три, а изредка 10-15. Несмотря на непрерывные бои, добрались до Одера. Вышли к реке ночью. Нам дали немного отдохнуть – буквально часа два-три. Командование решило форсировать водную преграду с ходу по льду. Приказано это было сделать нашей 33-й армии под командованием генерала армии В.И. Чуйкова.

Подняли в пять утра. Мы, конечно, были все разбитые, ведь спали на голой земле. Хорошо, что хоть климат в Германии напоминает наш южный – не промерзли насквозь.

Река шириной в километр, глубокая. Форсировать ее по льду гораздо легче, чем вплавь. Торопили же нас потому, что ледоход мог начаться в любое дни.

И вот мы ступили на лед Одера. Немцы открыли ураганный огонь из пулеметов и танковых орудий. Мы бежим вперед, не обращая внимания на свист пуль и взрывы снарядов, падающих, как подкошенные солдат слева и справа, впереди и сзади. Бежим по трещащему льду, зная, что впереди победа и путь у нас к ней только один – через эту реку. Фашисты не выдерживают натиска и отступают, уступая нам пойму. Они отходят на высоты, расположенные в километрах 8-10.

На противоположном берегу дамба – земляное заграждение, которое защищало пойму от затопления во время половодья. Враг занял на ней оборону, хорошо окопался. Когда мы стали подниматься наверх, нас тут же обстреляли и пришлось остановиться. Практически с нашей стороны уже и наступать некому. На льду Одера остались убитыми тысячи солдат. Мы роем окопы и обустраиваемся в них в ожидании подкрепления и боеприпасов. Молчит и противник. Он тоже готовится к наступлению.

Так в относительно спокойной обстановке прошла неделя. И вот на ее исходе с немецкой стороны показались 30 бомбардировщиков. Ну, думаю, капут нам. А самолеты сбрасывают бомбы на свою же дамбу и вот уже вся пойма затоплена. Мы оказались отрезанными от основных сил восьмикилометровым водным барьером.

На следующий день фашисты открыли массированный огонь, на нас пошли танки, и нам пришлось покинуть окопы. Мы вошли в холодную черную воду и восемь километров плыли к своим. Командование было вынуждено вызвать огонь на себя. «Катюши» били без разбора по своим и врагу и только благодаря их огню удалось отбить вражескую атаку.

Наши войска спешно строили понтонную переправу через Одер. Работы шли круглосуточно под прикрытием пяти истребителей. Уже на следующий день она была готова и ночью к нам прибыли множество танков, солдат, доставили вооружение. Всех, кто остался жив в этом аду, наградили. Я получил орден «Слава» третьей степени.

До Берлина всего 70 километров. Война уже идет на вражеской территории, на подходе к логову фашистского зверя. Желание уничтожить его у нас, молодых солдат, огромно. Мы в те дни действительно не боялись смерти и шли из боя в бой с мыслью о победе. Немцы чувствовали это, бросали все и бежали к Берлину. Они надеялись, что создав круговую оборону у своей столицы, сумеют ее защитить.

Командующий 1-м Белорусским фронтом маршал Жуков предложил завезти 500 прожекторов и, включив их ночью одновременно, направить войска в наступление. Эта идея полностью себя оправдала. Враг был ослеплен и не видел нас, зато мы видели фашистов и били их, не жалея.

На подступах к Берлину было такое количество немецких войск, гражданского населения, что казалось, не окинуть взглядом эти бесконечные колонны. Наши тяжелые танки «КВ» давили всех подряд гусеницами. Мы видели искореженные повозки, раздавленных лошадей и людей, окровавленную землю. Погода стояла теплая, трупы гнили и в воздухе стоял невыносимый запах смерти.

Наш 120-й Гвардейский полк в Берлин не попал. Мы обошли его слева и сомкнулись со 2-м Белорусским фронтом под командованием Рокоссовского. Затем дошли до Эльбы, встретились там с американскими войсками и на этом для нас война закончилась.

Нашу часть и полк оставили в Германии охранять линию разграничения, говоря проще, границу между в советскими и американскими войсками. Нас всех наградили медалями «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За победу в Великой Отечественной войне» и благодарностями Верховного Главнокомандующего Иосифа Сталина.

Фактически с 3 мая 1945 года для меня началась мирная служба. Появилось время осмыслить прожитое за последние годы. А подумать было о чем. После побега из плена я горел желанием сообщить родным о том, что жив, но, поразмыслив, решил не делать этого. Прошло три года, меня, наверное, уже давно считают погибшим, стихла боль и горечь потери, думал я тогда. Не стоит бередить раны, тем более, кто знает – выживу ли я. Ежедневно гибнут тысячи людей. Зачем тревожить близких, внушать им надежду, если не знаешь, что будет дальше. Им будет тяжело дважды похоронить меня.

Действительность была суровой: из роты, в которой было 105 человек, в живых осталось лишь 20. У меня в альбоме сохранилась маленькая фотография, которую мы сделали, услышав, что война окончена. При этом известии мы все вышли из окопов и решили вместе сфотографироваться. На этом снимке я пометил себя точкой над головой. В центре сидит лейтенант Морозов, командир взвода.

Теперь, когда война окончилась, я жив и здоров – стал думать иначе. Но первое письмо на родину написал не на домашний адрес, а в горсовет. Знал, что мачеха не ответит, а отец, по всей вероятности, сам на войне. Второе – в город Невель Анне Киселевой. Первым ответ пришел именно оттуда. Анна сообщила, что письмо мое, переданное ей, когда я находился в плену, она отправила по указанному мной адресу, но никаких вестей не получила. Также поделилась своим горем. У нее умерла полуторогодовалая дочь, муж-летчик погиб на фронте, теперь живет у брата с матерью.

Спустя несколько дней пришло письмо из Ишимбая. Написала его Лена Ермакова. Она, оказывается, была секретарем горсовета и сообщала мне, что вся моя родня рада, что я жив, а отец мой тоже в армии. И сообщила адрес его воинской части.

Я написал Анне Киселевой, выразив ей свое глубокое сочувствие и огромную благодарность за то, что она для меня сделала. А отцу сообщил свою почту.

Казалось, время просто летело. После того, как правительства стран-победителей договорились о зонах влияния и границах в Германии, наш 120-й Гвардейский полк направили в город Заальфельд. Там мы расположились в бывших немецких казармах. В нашу задачу входила охрана линии разграничения между нашими и американскими войсками.

В середине июня я получил письмо от отца. Он сообщал, что очень рад за меня, что я жив и здоров. Просил не беспокоиться за него, так как все у него хорошо. Написал, что Андрюша тоже в армии, был призван со второго курса университета и служит в пехоте. В конце своего послания выражал уверенность, что вскоре все встретимся.

Вскоре получил письмо из Невеля. Анна благодарила меня за теплые слова, описала, как страшно ей было подходить ко мне тогда в лагере.

Я ответил и так у нас завязалась дружеская переписка.

Дней за пять до окончания войны погибли наш командиры роты и писарь. Первого заменил капитан Суворов, а второго солдат-латыш. Я несколько раз слышал, как командир отчитывал нового писаря за то, что он не может прочитать написанное им. В Заальфельде капитан подошел ко мне в тот момент, когда я писал отцу. Видимо, увидев мой почерк, лаконично скомандовал: «Сержант Маркин! С сегодняшнего дня будешь ротным писарем!»

– Слушаюсь, товарищ капитан! – ответил я.

Суворов приказал мне поставить свою кровать в канцелярии. Мое отделение передал сержанту Тихонову. Мне не нужно было теперь ежедневно становиться в общий строй, были и другие послабления по службе, в частности, подчинялся теперь только комроты.

Капитану, видно, я пришелся по душе. Всего один раз командир показал мне, как составлять расписание занятий на неделю и перепоручил это дело.

Никаких претензий по службе ко мне не было. Вечерами я ходил в полковой клуб, где играл в оркестре на домре. Руководил коллективом рядовой 1910 года рождения с консерваторским образованием.

Появилось у меня, наконец, и свободное время, которое я посвящал рисованию. Оформил красный уголок роты. Кстати, там был аккордеон, и я очень быстро научился на нем играть. Причем только по слуху. Оказывается, он у меня был идеальным. Так, однажды руководитель оркестра раздал нам ноты какой-то песни. Протягивает их и мне, а я говорю, что нотной грамоты не знаю. Тогда руководитель вызвался мне помочь и два дня разъяснял мне, что значат все эти крючки-значки. На его удивление, я все быстро понял. Потом приобрел себе в магазине самоучитель игры на аккордеоне на немецком языке и постепенно стал овладевать инструментом. Капитан Суворов, услышав, как я исполняю марш «Прощание славянки», заставил меня сыграть его несколько раз подряд – до того он ему понравился.

Время шло. Настроение у солдат было приподнятое. Ходили фотографироваться в город, а затем отсылали снимки родным и близким. Часто писали домой. Словом, жизнь входила в нормальное русло.

Наступил 1946 год. Капитан Суворов получил отпуск и уехал в Новосибирск, в его отсутствии обязанности командира роты исполнял старший лейтенант Морозов.

Вернулся наш командир через два месяца и сообщил, что намерен жениться на одной из девушек – враче, служившей в санитарном батальоне. Договорился с комполка и организовал свадьбу, на которую были приглашены офицеры и я в качестве аккордеониста.

В два часа ночи, в разгар торжества, проходившего в городской квартире, в которой жили офицеры, раздался стук. Когда открыли дверь в нее ввалились два капитана из особого отдела.

– Что здесь за гулянка? – сурово спросил один из них.

Капитан Суворов объяснил, что у него свадьба.

– Кто вам разрешил играть свадьбу на территории врага?

– Командир полка.

– Немедленно собирайтесь! Вы арестованы! – скомандовали особисты.

Все гости возмутились и набросились на незваных визитеров.

Вдруг один из пришедших обратил внимание на меня.

– Снимай аккордеон! – сказал он. – Пойдешь с нами!

Суворов подошел ко мне и загородил собой со словами: «Это мой солдат и вам я его никогда не отдам!» Остальные офицеры, сгрудившись, вытолкали непрошенных гостей за дверь.

Свадьба продолжилась.

Отмечу, что капитан был человеком справедливым, подличать не умел. Убедился в этом не раз. Например, как-то после обеда капитан вернулся из столовой злым и расстроенным. Я это заметил, но расспрашивать ни о чем не стал. Суворов присел, посидел молча минуту, а затем произнес: «Ну, погоди, я тебе устрою!»

– Что случилось, товарищ капитан? – спросил я.

– Да, этот еврей... – махнул он рукой и добавил, – получит он от меня когда-нибудь.

А затем рассказал все. Дело в том, что начальником штаба полка был еврей майор Пилявский – среднего роста, с большим горбатым носом, лысый, чернявый, он производил неприятное впечатление. Кроме того, в военных делах разбирался плохо, но был неимоверно упрям и всегда старался одержать верх в споре. Суворову он не нравился и во время обеда у них часто возникали споры. Видимо, очередной из них и произошел.

Через некоторое время после этого случая капитан вернулся веселым и довольным, а увидев меня, радостно сообщил: «Ну, дождался еврей своего!»

– Чего? – спросил я.

– Сегодня на второе нам дали манную кашу. Я ее вместе с тарелкой прилепил ее ему на лысину. Пусть помнит!

– Вас могут наказать, товарищ капитан! – не на шутку испугался я.

– А пусть накажут, зато для него это будет на долгую память.

На следующий день капитан пришел снова веселый. Хохоча от всей души, рассказал: «Вызвал меня командир полка Волков и объявил мне за хулиганство 10 суток домашнего ареста. Теперь отдохну за счет еврея».

Домашний арест предполагает нахождение по месту жительства. Согласитесь – не самое страшное наказание. И мы с Суворовым в тот день посмеялись от души.

Мы, солдаты 1920-21 годов рождения, с нетерпением ждали приказа о демобилизации. И вот он, наконец, вышел 20 марта 1946 года. Душа пела и рвалась домой. Суворов долго уговаривал меня остаться на сверхсрочную службу, а я отвечал: «Нет! Нет! Нет!» И вот однажды, выбрав минутку под настроение, капитан предложил мне поговорить по душам один на один. И рассказал мне, что в стране голод, все дорого, хлеб выдают по карточкам, а стоять за ним надо в очереди, порой сутками.

– Если останешься, я присвою тебе звание «старшина» и ты будешь на правах офицера как сверхсрочник, будешь получать оклад. Останься хоть на год, потом отпуск получишь, съездишь домой и все своими глазами увидишь. Посмотришь, как тяжело жить нашим родителям. Да и через год ты приедешь домой хоть с какими-то деньгами, поможешь родным, – уговаривал меня командир. Я ответил, что подумаю.

Утром следующего дня прямо с порога Суворов спросил: «Ну, как решил?»

– Остаюсь, но только на год.

– Вот и правильно, – обрадовался капитан и тут же дал мне листок бумаги. – Пиши рапорт командиру полка Волкову.

Я написал и поставил подпись: 26.III.46 г.

На следующий день капитан принес мне копию приказа по полку, в котором говорилось: «Оставить сержанта Маркина И.Г. на сверхсрочную службу сроком на один год с 26 марта 1946 года по 26 марта 1947 года с присвоением звания «старшина» и окладом 750 рублей в месяц».

Когда я прочитал, Суворов с довольным видом сказал:

– Ты у меня будешь писарем, а старшиной я назначу старшего сержанта Клочко.

Можно было сказать, что жизнь удалась. Дни я проводил в канцелярии, а чтобы занять досуг рисовал, писал письма и открытки в Ишимбай родственникам и в Невель Анне Киселевой.

Однажды в полку объявили конкурс на лучшее оформление красного уголка рот. Наше подразделение завоевало первое место. Командир батальона вручил мне карманные часы как победителю и художнику. А вскоре рота стала победителем соревнования по боевой и политической подготовке в полку. Авторитет капитана Суворова резко поднялся. Из 33-й армии приехал корреспондент, пришел в нашу роту, в канцелярию. Комроты рассказал ему о своих солдатах, о процессе боевой подготовки, мерах по укреплению дисциплины, о положении на границе, которую мы охраняли. Военкор заметил висевший на стене большой лист ватмана с расписанием занятий на неделю. Подошел, прочитал и спросил капитана: «А кто у вас так красиво пишет?»

Суворов показал на меня: «Старшина Маркин».

Корреспондент обратился ко мне с неожиданным вопросом: «Вы, наверное, и статью о вашей роте написать можете?»

– А о чем я должен написать?

– О том, кто у вас лучший стрелок, хороший спортсмен, запевала, кто за дело душой болеет, как дисциплину поддерживают. О многом...

Я ответил: «Хорошо, попробую. А куда ее выслать?»

– По почте. Армейская газета «За родину» – вот и весь наш адрес.

– Хорошо, – ответил я.

Через неделю направил в редакцию материал, в котором рассказал о нашей роте. Особое внимание уделил капитану Суворову Аркадию Александровичу как грамотному командиру, любящему своих солдат, военное дело и службу. Он для подчиненных как отец, писал я, накажет за дело, защитит всегда.

Через неделю вновь приехал корреспондент и, увидев меня заявил: «Какой же ты молодец, какую хорошую статью написал! Наш корректор даже ни одной поправки не внес. Теперь мы будем ждать от вас новых материалов. Я свой чемоданчик оставлю у вас. У меня в полку дела есть», – сказал он и ушел. А я, получив газету, еще раз прочитал свою статью уже в печатном виде. Действительно – ни одной ошибки не обнаружил.

С этого случая завязалась у нас дружба с военкором. Он, приезжая в полк, сразу заходил в нашу роту, прежде чем направиться в полк.

В сентября 1946 года мне предоставили отпуск на 75 суток. Выдали полный расчет за все время, что воевал после плена. Получил я пять тысяч рублей и поехал домой. Проезд полагался туда и обратно на литерном поезде бесплатно.

В городе Познань на контрольно-пропускном пункте проверили документы. Пассажиров пересадили на другой поезд, так как на Западе железнодорожная колея уже, чем в СССР на семь сантиметров. Проехал через Москву, Куйбышев, Уфу, а вышел в Стерлитамаке. До Ишимбая пассажирские поезда и маршрутные автобусы не ходили, пришлось добираться на попутном грузовичке.

Вот он – мой родной городок. Мост по-прежнему деревянный. Проезжая по нему, вспомнил, как отец каждый год в течение нескольких лет ежегодно участвовал в его строительстве. Смотрю вдаль и вижу наш дом № 5 на улице Гафури, который мы построили с папой вдвоем в 1939 году. Все такой же, каким я его запомнил, уходя в армию в 1940 году.

Вхожу. В доме только мачеха Марфа Карповна.

– Здравствуй, мама! – говорю дрожащим голосом.

– Здравствуй! – сухо отвечает она.

Мне стало неловко. Встретились как чужие люди.

– Отец на работе?

– Да!

Я прохожу, открываю свой чемодан, выкладываю десяток шоколадных плиток, которые привез детям – Шуре и Вале. Три шелковых отреза, предназначенных на платья Нине. Они ей будут как раз, ведь уже девушка, 19 лет.

Мачеха вдруг суетливо начинает собираться.

– Вы куда, мама? – спрашиваю, немного растерянный таким отношением.

– Схожу к соседям, займу немного денег, – отвечает она.

Я вытащил свои пять тысяч рублей и протянул ей со словами: «Не надо никуда ходить. Вот вам деньги, лучше идите на базар, купите арбуз и дыню. Восемь лет их не ел. Соскучился!»

Взяв деньги, Марфа Карповна ушла, пообещав все купить.

Часа через два вернулся отец. Мы обнялись, поцеловались и даже прослезились от радости встречи.

Вечером к нам пришли тетя Васена, тетя Анюта, тетя Лена. Сели за стол, я выпил налитые мне полстакана водки и не помню, как уснул.

Мне было 26 лет, вкуса алкоголя я, можно сказать, не знал, поэтому спиртное на меня подействовало расслабляюще. Да, сказалась и усталость от дальней дороги, то, как встретили.

На следующий день обошел всех своих родных: Елизаровых, Ермаковых, Солонинкиных.

Погода стояла скверная. Весь сентябрь и октябрь были дождливыми. На улице страшная грязь, вся базарная площадь была залита по колено грязевой жижей. Дороги были все грунтовыми. Без сапог шагу не ступить.

Люди никак не могли выкопать в поле картофель. Надеялись, что распогодится, а тут сразу после дождей выпал снег и лег слоем сантиметров в 20. Так что доставать картофель приходилось нам из-под ледяного наста.

В первых числах ноября я выехал в Германию дослуживать свой срок. К том времени наша переписка с Аней Киселевой уже перестала быть просто дружеской, я сделал ей предложение. Она приняла его, еще не зная в тот момент, что я остался на сверхсрочную. Пользуясь тем, что остались дни отпуска, решил заехать в Невель, чтобы лично встретиться и решить вопрос окончательно. Благо, дорога у меня была бесплатная.

Приехал в город в два часа ночи. Просидел до утра на вокзале, а едва рассвело, направился по адресу. В руках у меня был лишь мой маленький дорожный чемоданчик, никаких подарков. Деньги ведь я отдал мачехе, а попросить хотя бы часть их обратно постеснялся.

Захожу в дом, здороваюсь.

– Здравствуйте, здравствуйте! – говорит сидящая в комнате старушка.

– Анна Киселева здесь живет?

– Да, – только произнесла она это, как появилась сама Аня и бросилась мне на шею.

– Мама, это жених мой приехал, – радостно сообщила она старушке. И начала меня раздевать, расспрашивая, как доехал, как дела, здоровье.

– Да все нормально, – отвечаю.

Сели, пьем чай, смотрим друг на друга. Тут же за столом подробно рассказал я, что остался служить еще на год, что в отпуске был, на родину съездил, теперь в часть возвращаюсь. Вот мол, решил по пути в Германию, с тобой встретиться, говорю.

А Аня в ответ: «Ой, как я рада, спасибо тебе, Ваня, спасибо!»

Пробыл в Невеле пять дней, за это время мы обо всем договорились. Аня согласилась меня ждать сколько потребуется. А я за эти дни, осмыслив все происшедшее, понял, что жить мне нужно подальше от мачехи, чтобы ни в чем от нее не зависеть.

С Аней договорились, что по окончании службы я сразу приеду в Невель, а затем решим – там остаться или в Ишимбай поехать.

Вернувшись в часть, вновь приступил к обязанностям писаря. Суворов приказал срочно составить список солдат, бывших в плену. Я быстро исполнил приказ и передал бумагу ему. Взглянув на нее, капитан спросил: «А себя зачем записал?»

– Я тоже был в плену, товарищ капитан, – отвечаю.

Ротный порвал листок у меня на глазах и велел составить новый список, исключив себя. Я, конечно, выполнил приказ, не имея ни малейшего представления для чего и зачем все это потребовалось. Выяснилось это чуть позже. Всех, кто оказался в моем списке, отправили на Дальний Восток на войну с японцами. Так вот мой командир оградил от участия в новых боях.

Вскоре в часть приехал корреспондент. Узнав о том, что я побывал в отпуске дома, попросил меня написать статью об Ишимбае, что он из себя представляет. Я описал все все в подробностях и отослал материал. Через некоторое время он появился в газете.

Шел декабрь 1946 года. Вышел новый указ Главнокомандующего Советской Армии Иосифа Сталина. Он гласил о демобилизации всех сверхсрочников, оставшихся на службу сроком менее пяти лет. В один из дней, когда в часть заехал военкор, я сказал ему, что меня увольняют. А он сразу: «Нет, нет, нет! Я заберу тебя наборщиком в типографию, а потом найдем тебе место. Приеду в армию и сразу зайду к командующему Чуйкову. Мы тебя заберем».

Конечно, обрадовался такому повороту событий, с нетерпением ждал вести, но она оказалась нерадостной. Приехав через три дня, корреспондент сообщил, что командующий не берет на себя ответственность нарушить приказ Сталина. Мы потужили и попрощались, как добрые друзья.

Суворов приказал мне разыскать в городе столярную мастерскую и заказать три чемодана. Я быстро нашел ее, так как уже сносно говорил по-немецки. Мне пообещали изготовить их уже на следующий день. Вернувшись доложил об этом Суворову.

Когда чемоданы были готовы, капитан велел их поставить в каптерку, вызвал старшину Клочко и приказал нам обоим сделать ревизию ротного имущества, пересчитав все до мелочей.

Мы занялись этим делом, а к вечеру уже отдали готовый рапорт. Оказалось, что было в наличии много лишнего имущества: гимнастерок, галифе, нательных рубашек, сапог, одеял, простыней, шинелей, кальсон и тому подобного. Намного больше, чем необходимо роте в составе 105 человек. По закону полагалось держать имущество именно на списочный состав подразделения – не больше и не меньше.

На следующее утро Соколов вызвал меня и говорит: «Возьми у старшины Клочко ключ от каптерки и пока мы будем на полевых занятиях, выбери себе там все, что необходимо. Дома пригодится. Понял?»

– А во что же я сложу вещи? – оторопел я.

– Ты же привез три чемодана. В них и складывай. Это я для тебя заказал.

– Спасибо, товарищ капитан! – растерявшись, только и смог ответить.

– Выполняй! – сказал он. – Я тебя проверять не буду. Бери, что надо. Понятно?

После завтрака попросил ключ от каптерки у Клочко, сказав, что, мол, Суворов, хочет что-то проверить. Дав его мне, старшина увел солдат на полевые занятия, а я набил все три чемодана вещами и перенес их к себе в канцелярию.

Вот так командир подготовил меня к отправке домой. И 3 января 1947 года после обеда нас, демобилизованных, на лошади привезли на железнодорожную станцию. До отправки поезда было часа полтора. Сидим, ждем, вдруг минут за 40 до его прибытия появляется Суворов и спрашивает меня: «А где аккордеон?»

– В красном уголке.

Он подзывает Клочко, бывшего с ним, и приказывает срочно привезти инструмент. Старшина успел обернуться до посадки. Капитан вручил мне аккордеон и попросил меня сыграть марш «Прощание славянки».

Я сыграл, потом еще раз и еще... Перебирал клавиши, пока не объявили посадку.

Расчувствовавшийся Суворов хлопнул меня по плечу и сказал: Знаешь, вези его к себе домой. Это мой подарок тебе». Так я кроме вещевого довольствия получил и его.

На этом моя служба в армии закончилась. В память о ротном я храню аккордеон до сегодняшнего дня. Всякий раз, беря его в руки, вспоминаю своего каптана, который сделал для меня и своих солдат столько хорошего. Настоящий отец-командир, хотя мы с ним одногодки.

Направился я в город Невель. Дом, где жила Аня нашел в этот раз без труда. Правда, так как прибыл поезд, как и раньше в два часа ночи, горя желанием увидеть свою избранницу. оставил два чемодана на вокзале, попросив ожидающую своего рейса женщину присмотреть за ними, а сам с одним чемоданом и аккордеоном побежал к Анечке.

Добежав до дома, занес и оставил свое имущество и обратно на станцию. Прихожу – слава Богу, все цело. Поблагодарил женщину, взял свои чемоданы и теперь, уже не торопясь, пошел обратно.

Меня встретил в этот раз уже как законного зятя. Мать и брат Ани поздравили нас с нашим союзом.

Прожив неделю, направился в военкомат становиться на воинский учет. Но там отказались принимать у меня документы, сказав, что по закону я должен явиться в комиссариат, которым был призван на службу. Волей-неволей пришлось ехать в Ишимбай. В дорогу собрался через две недели. Взял с собой чемодан с бельем и аккордеон. В этот раз отправился без подарков. Привез, правда, целую сумку немецких марок. В Германии нам 300 марок поменяли на рубли. «Остальные поменяете в Москве», – сказали. А когда там обратился в банк, мне объяснили, что обмен могу произвести по месту жительства – там, откуда был призван на службу. Правда, в Ишимбае удивились этому. В банке первым вопросом был: «Что это за деньги? Откуда их взял?» Пришлось объяснять, что служил в Германии, охранял демаркационную линию с американцами, зарплату нам выплачивали валютой.

В ответ услышал: «Где служил, там и обменивай! Мы такие деньги не принимаем». Что делать? Марок у меня было тысяч 15. Получалось, что обманули нашего брата – солдата.

Отцу я рассказал, что приехал, чтобы оформить документы и вновь уеду в Невель. Он начал меня уговаривать остаться здесь. Я и сам понимал, что в Невели нет никакой промышленности – только молочно-консервный завод. Поэтому работать там негде. Да и зарплата всего 70-80 рублей в месяц. Прожить на такие деньги очень сложно. Поэтому согласился с отцом, а Ане написал, привел свои доводы, объяснив, что в Невеле нам трудно будет наладить быт и жизнь, а в Ишимбае нет проблем с трудоустройством, квартиры дают, так что мы можем здесь хорошо устроиться. После этого пошел на третий промысел, откуда меня и призвали в армию в 1940 году. Там я работал в свое время начальником отдела кадров. Теперь на этом месте находится здание пожарной части поселка Перегонного.

Зашел к директору промысла Перегудову, представился. Он выслушал меня и говорит: «На прежнюю должность мы тебя принять не можем».

– Почему? Вы что – закона не знаете?

– Хорошо знаю, но взять не можем.

– У вас партийная организация есть?

– Конечно.

– А где она?

– В комнате № 8.

Направился к секретарю парткома Владимиру Николаевичу Якимову. Представился, изложил суть дела, спросил, почему мне директор отказывает в приеме на должность, на которой до призыва на службу работал.

Владимир Николаевич встал и говорит: «Посидите минуточку». А сам куда-то вышел. Вернулся минут через 10 и заявляет с порога: «Да, товарищ Маркин, на эту должность принять вас мы не можем. Там сейчас работает женщина, у которой муж погиб на фронте, а у нее четверо детей. Вот как вы думаете – можно выгнать пожилого человека с четырьмя детьми, а вас, молодого и здорового, на ее место посадить? Будет ли это справедливо?»

– Да пусть работает, – только и оставалось мне ответить.

– Мы вам найдем другую работу, не хуже. Приходите, пожалуйста, завтра, – сказал секретарь парткома.

Утром Якимов предложил мне занять должность техника по учету нефти. Я согласился. А дома, когда сказал об этом отцу, он стал меня отговаривать:

– Что ты там будешь делать? Нюхать всю жизнь нефть да газ? Выбери специальность, как у меня: строителя или столяра. Дело безвредное. Я сам немного был на промысле, качалки устанавливал. Пропади они пропадом такая работа!

Послушавшись совета отца, решил так и поступить. Тем более, узнал, что в транспортную контору требуется столяр.

Захожу в отдел кадров конторы, а начальник мне сразу: Пишите заявление и идите к директору!» Я попросил лист бумаги, написал и к Кравцову. Тот прочитал и спрашивает: «А вы по какому разряду работали?»

Отвечаю: «По пятому».

С направлением прихожу в столярный цех к Николаю Антоновичу Пушкину. Он вывел меня на улицу и показывает на кабину в снегу и говорит: «Занесите ее, пусть оттает. Затем разберешь и отремонтируешь».

Я попросил столяра Никиту Петровича Бондаря помочь. Вдвоем закатили кабину в цех. Пока она оттаивала, сходил в инструменталку, взял ключи и начал ее разбирать. Но вот беда – что ни болт – прокручивает, а держать его, закрепить нечем. Что делать? Взял бумагу, карандаш и стал все детали зарисовывать и проставлять их размеры. Благо время было, так как начался обед. Потом кувалдой расколотил всю кабину, собрал всю оковку и болты в ящик.

Вернувшийся из столовой Пушкин очень удивился, увидев, что я сделал: «Что ты натворил? Я же велел разобрать кабину, а ты ее словно на мельнице перемолол. Делать-то теперь как будешь?»

– Сделаю, – ответил я.

– Посмотрим, – сказал удивленный моей уверенностью Николай Антонович и удалился.

Замечу, что рисковал я сильно. Пушкин предупредил меня накануне этого случая, что если не справлюсь с заданием, то вместо пятого разряда буду принят по третьему или четвертому. Но я фактически был уверен, что не только подтвержу уровень своей квалификации, но и покажу гораздо лучший результат, чем от меня ожидают.

В 1947-50 годы выпускавшиеся автомобили являлись достаточно маломощными, грузоподъемность их составляла всего пять тонн. В большинстве своем это были «ЗИС-5» (завод имени Сталина), они оснащались деревянными кабинами. Одну из них, получается я и раздолбил.

Целую неделю трудился кропотливо, без отдыха. Поставив все снятые металлические детали на предназначенные для них места, проверил, как открываются и закрываются дверки. Получилось, что с одного щелчка. Сомневался лишь в том, совпадут ли четыре отверстия, просверленные в нижней раме, но оказалось, что все идеально.

Окончив одну кабину, начал изготавливать вторую. Дня через три приехали слесари из цеха и спросили: «Ну что, сделал?» Пушкин предъявил им готовую кабину, они забрали ее и уехали. Честно говоря, я все же побаивался, что будут претензии. Прошла неделя – молчок. Не выдержав, сам направился в цех, узнать, что и как. Захожу в центральную мастерскую и вижу, что изготовленная мной кабина уже установлена. Подошел к слесарям, поинтересовался, есть ли вопросы, претензии. Отвечают, что все нормально. После этого словно с души груз упал. А через три месяца я написал заявление о повышении мне разряда и получил шестой.

Шел апрель 1947 года. Однажды за ужином я сказал отцу, что собираюсь жениться. Он одобрил мое решение и предложил: «А ты пошли телеграмму своей подруге, пусть приезжает. Живите с нами, займете эту спальню. Тебе уже 27, и пора подумать о своей семье».

Утром отослал телеграмму: «Аня, выезжай. Когда выедешь, сообщи, я встречу». На следующий день, когда пришел на обед, услышал от мачехи: «Ты тут со своей красавицей жить не собирайся. Я вас все равно выгоню. Ищите себе квартиру».

Отец почему-то в этот день на обед не пришел. Посоветоваться не с кем. Как быть – не знаю. Скандалить с этой несносной особой не было ни малейшего желания. Я встал из-за стола, оставив недоеденный обед, взял чемодан с аккордеоном и направился к тете Елене Елизаровой. Упросил пустить меня временно на квартиру, объяснив ситуацию.

Дядя Семен Сергеевич в это время находился в Уфе, учился на баяниста. В комнате было две спальни, одну из них она мне и уступила.

Вечером пришел отец. Он был крайне расстроен. Я ему все объяснил. Он выслушал меня и согласился с моим решением, сказав лишь: «Эта дура, раз сказала так, житья вам н даст». Посидели, потужили, но делать нечего. Отец ушел домой. А я остался с тетей Леной. Она, кстати сказать, была для меня как мать родная.

Через четыре дня отец принес телеграмму, полученную из Невеля. Аня сообщала, что выезжает 20 апреля. В день приезда любимой я отпросился у Пушкина и на попутной машине из нашего гаража отправился ее встречать в Стерлитамак.

Поезд прибыл в назначенное время. Люди начали выходить из вагонов, уже и перрон опустел, а Ани нет. Как же так?

«Видно сегодня не приехала», – решил я. Иду, понурив голову, вдруг замечаю женщину с чемоданом. Подхожу ближе – Аня. Окликнул. Обнялись, поцеловались, оба взволнованны до крайности от радости встречи. Она спрашивает у меня: «Мы уже доехали или еще нет?»

– Нет, – говорю. – Нам еще километров 25 до места. А она мне в ответ: «Теперь хоть сто, теперь я с тобой и мне ничего не страшно!»

– А как мы добираться будем? – поинтересовалась Аня. А вот это был большой вопрос, потому что автобусы в то время в Ишимбай не ходили, оставалось только поймать попутный грузовик. Смотрю, паровоз собирает на станции пустые нефтяные цистерны.

– А доберемся мы на этом вот паровозе, – говорю Ане. – Другого транспорта нам не дождаться.

Договорился с машинистом. Взял у Ани чемодан, поставил его в тамбур, помог ей взобраться. Паровоз, дав гудок, тронулся. Через час были уже недалеко от Ишимбае. До моста шли пешком. По дороге я рассказал о том, что ушел из дома на квартиру к тетушке Елене Васильевне Елизаровой.

Пока шли и беседовали, показалась Белая. Подходим ближе, а моста, оказывается, нет – водой снесло. Одна моторная лодка перевозит на другой берег скопившихся людей. Заняли очередь, ждем. Сели в лодку, кассирша кричит: «Берите билеты, 25 копеек с человека». А у меня ни гроша в кармане.

– Аня, у тебя мелочь есть? – спрашиваю смущенно.

Она купила два билета, и мы вскоре оказались на правом берегу. Я закинул чемоданчик на плечо и бодро направились дальше. Где-то на полпути к дому Аня поинтересовалась: «А далеко еще?»

– Да нет, еще столько же.

Моя уставшая спутница тяжело вздохнула, но делать было нечего. И вот, наконец, мы у дома тети Лены. Она встретила нас с улыбкой: «Ой, наверное, вы намучились в дороге! Проходите, раздевайтесь, мойте руки и будем кушать. Я тут вам картошку потушила. Молочко вот утрешнее, чай. А потом отдыхайте».

С аппетитом поев, немного посидели, я рассказал Ане о Семене Сергеевиче. Затем ушли в спальню и легли спать и проспали до вечера. Сказались усталость и неурядицы последних дней.

Вечером пришел отец, познакомился с Аней, поздравил нас и пожелал нам всего доброго. Так вот началась наша семейная жизнь – без свадьбы.

Все имущество Аня отправила багажом, а пока оно шло, обходились тем, что было.

На работе у меня дела шли успешно. Я решил организовать в коллективе струнный оркестр. Поговорил с молодежью, все ребята меня поддержали. Написал объявление, приглашая всех, кто хочет проявить талант, в столярку к Маркину. За два дня список желающих составил 18 человек.

Тетя Лена работала уборщицей в роддоме уборщицей, который тогда располагался в бараке, стоявшем у нынешнего рынка. Она сказала нам, что заведующая предложила сотрудникам землю, находящуюся возле учреждения, под посадку овощей, обрадовав нас: «Я для вас участок взяла уже. Рядом колонка, поливать будете».

После работы, взяв лопату, прибежал на участок. Тетя Лена показала мне границы моих «владений». Вскопал все за один вечер. А на следующий день она дала нам семена лука, моркови, свеклы, чеснока, позже – рассаду капусты. Мы с Аней засеяли все и к осени у нас был свой урожай овощей. А картофель вырастили на участке у дома тети Лены, на котором позже появился клуб строителей.

На работе я организовал струнный оркестр, в котором были гитары, мандолины и балалайки. После смены собирались в красном уголке и репетировали. Репертуар подбирал сам. Тонкостям игры тоже обучал.

Шестого ноября после торжественного собрания, посвященного годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, дали первый концерт. Затем состоялись танцы. Я играл на аккордеоне. Аня была все время со мной. Она декламировала стихи.

Директору Кравцову мероприятие очень понравилось. Он даже подошел ко мне и похлопал по плечу: «Молодец, Маркин!» Что и говорить, я был доволен.

Настал 1948 год. Работа везде кипит. Горсовет принял постановление построить кроме государственных квартир в городе новый поселок – «Новостройка», где будут частные дома с огородами для рабочих. Предполагалось соорудить 150 строений.

В октябре поселок уже обрел окончательные контуры, новое жилье распределили по организациям. Нашей транспортной конторе выделили 15 орденов. Я еще раньше подал заявление на квартиру, и Кравцов все время мне обещал выделить жилье, но все квартиры дал шоферам, потому что в транспортной конторе это представители основной профессии, а мы – столяры, кузнецы, сварщики – относимся ко второй категории профессий, вспомогательной. Нам ничего не досталось. Возмущенный таким решением, пришел к директору с заявлением б увольнении по собственному желанию из-за жилищной проблемы. Кравцов стал меня всячески уговаривать остаться, заверяя, что придумает какой-нибудь выход из ситуации. Я решил поверить еще раз и вернулся к работе. Не прошло и двух дней, как приходит рассыльная и говорит мне: «Маркин, тебя начальство вызывает!»

Прихожу, а директор с порога спрашивает меня: «Хочешь свой дом иметь?»

– Конечно! Но у меня денег нет.

– А и не надо их. Вот у нас шофер Огрызков отказался от дома, у него большая семья, он ему, мол, мал. Если решишь, дам команду.

Опять говорю, что платить мне нечем.

– Ничего платить не нужно, потом вам оформят документы на ссуду и и будете потихонечку рассчитываться в течение 10 лет. Понял?

– Тогда согласен.

– Давно бы так. Вот тебе записка, иди на «Новостройку». Найдешь там прораба Дымова, он тебе покажет твой дом. Ну, что стоишь? Бегом!

Я так и поступил. На стройке прораб прочел, снял со стены ключ и сказал: «Пошли». Он привел меня к дому, в котором живу и поныне. Показал спальню, зал, кухню и русскую печь. Протянул мне ключ, пожелал всего доброго и счастья в новых стенах. Я горячо поблагодарил его, закрыл дверь, ключ в карман и побежал к Ане.

Прибегаю, кричу с порога: «Аня, Аня, я дом получил!» А она растерянная: «Где, как? Рассказывай по порядку!»

6 ноября 1948 года мы переехали от тети Лены, так выручившей нас в трудное время, в свой дом. На следующий день я попросил у Пушкина немного досок, привез их после работы к себе, взял инструменты и сделал верстак в зале. Всю зиму он простоял у меня там. Вечерами я мастерил. Сделал стол, пять табуреток, гардероб, буфет, диван, этажерку. Так мы постепенно обзавелись мебелью. Следующей зимой перенес верстак в спальню и сделал там гардероб и диван для тети Лены. Соседу Пете Пестову изготовил гардероб, председателю профсоюза нашего Николаю Марфину диван, токарю Саше Акшенцеву гардероб. Словом, появился дополнительный доход, а деньги нам были очень нужны, ведь за дом ежемесячно удерживали из моей зарплаты 19 рублей.

Наступил 1949 год. Родился сын, назвали его Женей. Пошли выписывать свидетельство о рождении, а нам его не дают, потому что у нас самих нет свидетельства о браке. В этом же загсе зарегистрировались, а затем получили документ на нового гражданина – Евгения Ивановича Маркина.

Шло время, жизнь постепенно налаживалась. Отменили карточки на хлеб. В магазинах стали появляться радиоприемники разных марок. Они как раз входили в моду. Некоторые обзавелись мотоциклами «Иж», а более состоятельные машиной «Запорожец». Стоил он тогда 800 рублей. Я зарабатывал в то время 1200-1300 рублей. Ежегодно мы подписывались на государственный заем, обязательно на одну месячную зарплату. Таков был закон. Красные уголки на предприятиях обзаводились музыкальными инструментами. Кто покупал пианино, кто баян, а кто аккордеон, духовой или струнный инструмент. Словом, культура шла на подъем. Пьяных ни среди молодежи, ни среди пожилых не было, за редким исключением. Все были заняты работой и культурным досугом. Жили в обществе все как одна семья. Праздники отмечали в красных уголках, и руководитель всегда был вместе с рабочими от начала до конца. Так продолжалось до 1953 года. В марте тогда умер Иосиф Сталин. Вся страна погрузилась в траур. В день похорон весь коллектив транспортной конторы собрался в красном уголке. Включен радиоприемник, все сидят в глубокой печали, у многих на глазах слезы. Это люди, у которых война забрала родных и близких, прошедшие страшные испытания. Все они думают и скорбят о том, кто думал обо всем и жил ради всех. Все они искренне уважали и даже любили своего вождя. Вечная ему память и царствие небесное!

Однако жизнь продолжается. У нее свои правила и законы. В 1957 году я по приглашению Володи Солонинкина поехал в Москву к нему в гости. Уже в дороге составил план, что должен посмотреть в столице: мавзолей Ленина, Кремль, Третьяковскую галерею, ВДНХ, ГУМ, метро. За пять дней, что был там, все увидел и очень многое прочувствовал. В первый день поехал на Красную площадь к дедушке Ленину. Очередь километровая, аж в Александрийском саду завершается. Но она меня не страшила. Мне нужно было своими глазами увидеть Владимира Ильича. Потихоньку-помаленьку часа через два оказался у Мавзолея. И вот он – долгожданный. Спускаюсь вниз по лестнице. Площадка. Поворот, другая лестница, снова поворот и передо мной Владимир Ильич. Он лежит в гробу под стеклянной крышкой в темно-зеленой гимнастерке. Руки по швам, от пояса до ног закрыт покрывалом. У изножья стоят двое часовых. Встречу с вождем мирового пролетариата начинаешь от ног, проходишь со стороны головы, поворот к ногам, еще поворот направо и на выход. Выйдя из мавзолея увидел памятники Свердлову, Орджоникидзе, немного левее свежую могилку, кругом посажены мелкие-мелкие цветочки с голубыми лепестками и две мраморные разбитые плиты. На одной из них надпись «Иосиф Виссарионович Сталин», на другой: даты рождения и смерти.

Какой ужас! Даже земли и той пожалели. Могилка наравне с поверхностью. Я постоял, молча, поклонился и пошел в сторону Кремля. В душе зародилось чувство отвращения к человеку, который сейчас там верховодит – Хрущеву. Никита Сергеевич, будучи секретарем ЦК компартии Украины, при жизни Сталина такие сладкие послания ему писал, так его славил и возносил, а теперь повел себя по отношению к покойному как последняя сволочь, издевается над ним. Это, по моим представлениям, было высшей степенью предательства и подлости.

Культурную программу свою я выполнил полностью в течение недели. Вернулся домой и в первую же ночь увидел такой сон. Будто сняли в Москве Сталина за какую-то провинность с должности и назначили его у нас в Ишимбае председателем горсовета. А мне в это время нужен шифер, чтобы крышу дома покрыть. Прихожу в горсовет и читаю табличку на двери: «Председатель Ишимбайского горсовета И.В. Сталин». Стучу, прошу разрешения войти. А Иосиф Виссарионович вежливо мне отвечает: «Да-да, пожалуйста!» и указывает на стул, мол, присаживайтесь. А затем говорит: «Я вас слушаю».

– Шифер мне для крыши дома купить надо. Помогите!

– Давайте ваше заявление!

Я подал. Сталин накладывает резолюцию: «Разрешаю продать шифер для покрытия дома в количестве 500 штук гражданину Маркину И.Г. Председатель Ишимбайского горсовета Сталин».

Я вышел из кабинета и думаю: «Как же так. Говорят, что он грубый, но я этого в нем не увидел. Он принял меня так вежливо, дружелюбно...».

С этой мыслью и проснулся.

В 1951 году наша контора получила три автобуса «Шкода». Рабочих начали возить на смену на них.

Январь. Холодно. Я был все еще столяром. Утром, как обычно, пришел на остановку. Она располагалась там, где сейчас находится старое здание филиала УГАТУ. Автобуса долго не было. Народу набралась уйма со всего микрорайона. Словно стеной стояли. Подъехав, автобус стал разворачиваться вокруг остановочного павильона и на ходу открыл двери. Люди кинулись в них и нас троих сбили с ног. Я оказался под машиной. Смотрю огромное заднее колесо на меня движется. Напряг все силы и в лежачем положении каким-то образом выбросил себя наполовину, а вот ноги не успел вытащить. Махина проехала по ним. Меня и еще двоих оказавшихся в такой же ситуации, вытащили из-под колес и затащили в автобусную будку. Кто-то сбегал позвонил в «скорую помощь». Неотложка приехала быстро, нас погрузили и повезли в отделение хирургии.

Среди пострадавших, кроме меня, оказались Иван Буланкин и башкир из Кусяпкулово.

Заполнили карточки, ждем хирурга. Время – девять часов утра. Заходят врач с медсестрой и сразу ко мне.

– Что случилось?

– По обоим ногам автобус «Шкода» проехал.

– А ну-ка, покажи.

Я засучил штанины, ноги синие до колена.

Хирург увидев их, говорит сестре: «Идите и готовьте инструменты».

Спрашиваю с тревогой: «А что вы хотите делать?»

– Ампутировать.

– Как – отрезать! Я вам никогда не доверю их резать.

– Зачем тогда приехали?

– Окажите мне первую помощь, и вы мне больше не нужны!

Хирург развернулся, хлопнул дверью и вышел. На столе стоял телефон. Дотянулся до него и позвонил в контору. Трубку поднял председатель профсоюза Георгий Александрович Зубарев. Я ему объяснил, что попал в аварию, меня нужно срочно увезти из хирургии домой. Вскоре он сам подъехал на дежурном автобусе. Прибежала и Аня. Заходят одновременно спрашивают: «Что с тобой?» А я им: «Подойдите ближе». Они подошли. Я закинул руки им обоим за шею и говорю: «Тащите меня в автобус, везите домой!»

Привезли, занесли в дом, уложили на диван.

Зубарев спрашивает:

– Почему из больницы уехал-то?

Я рассказал все, как есть – что ноги отрезать хотели, а я не дал и не дам никогда этого сделать. Лучше помру, а без ног жить не буду.

Георгий Александрович посочувствовал и уехал. Минут через 20 после этого подъехала «скорая помощь». Слышу женский голос: «Маркин здесь живет?»

– Да, – отвечает Аня.

– А где он?

– Вот, в зале, проходите.

Врач заходит и спрашивает меня: «Что с вами? Почему самовольно из больницы уехали?»

– Ноги резать не дам! – отвечаю. А она спокойно так просит: «Ну-ка, покажите!»

Я задрал штанины. Она осмотрела и говорит: «Вы обкладывайте их льдом, чтобы не было заражения».

Я пообещал, и врач уехала. А про себя думаю: «У меня кровеносные сосуды порваны, кровь запеклась, а теперь ноги еще льдом обложу – да идите вы ко всем чертям со своей медициной».

…На 21 первый день после аварии я вышел на работу, правда с одним костылем. Через неделю разбил костыль о верстак и вот с того момента вновь хожу на своих двоих. Уверен, что Господь помог мне выжить и выздороветь.

Со временем директора Кравцова заменил Ведерников, затем руководить коллективом назначили Зарубина, а впоследствии Владимира Васильеича Одинокова. В это время у нас в транспортной конторе художником работал Карим У. Этот маленький, худенький человечек почти не умел рисовать, был выпивохой и заядлым рыбаком, зато имел один талант. Он умел изготавливать зеркала, а они в то время были в дефиците. Он мало интересовался основной работой, а в запой мог уйти на неделю, а то и большее время. Его несколько раз обсуждали на заседании профкома, порицали за нарушение дисциплины. А он всегда отвечал: «Выгоните – не пропаду. Я и без вас проживу – за счет зеркал». И вот после очередного разбирательства, все же Карима уволили.

А в это время в цех пришел Владимир Васильевич и что-то заказал столяру Бондарю. В разговоре о делах тот сказал директору, что, мол, Иван Маркин тоже «малевать» умеет. Одиноков тут же подошел ко мне и спросил: «Правда, что хорошо рисуешь?»

– Да так, для себя немного балуюсь, – ответил я.

– А Ленина нарисовать сумеешь?

– Конечно.

– Тогда сделай, а мы посмотрим.

– Хорошо, – сказал я. И в тот же день изготовил подрамник, дома обтянул его белой бязью и, как говорят художники, «сухой кистью» сделал портрет вождя. А утром завернул его в газету, принес в цех и повесил на стене перед своим верстаком. Дня через два в столярку зашел Одиноков. Он вначале подошел к Бондарю и поинтересовался: «Где взяли портрет Владимира Ильича?»

– Иван намалевал, – ответил тот.

Одиноков подозвал меня и говорит: «Пойдем-ка со мной». А уже в своем кабинете, усадив меня напротив себя, спросил: «Если переведу тебя в художники, согласишься?»

– Так у нас же есть Карим.

– Его уволили, а специалист на это место очень нужен. У вас, кстати, какой разряд?

– Шестой.

– В зарплате нисколько не потеряете, разряд оставим вам.

Я согласился и не пожалел. Работа, как говорят, была не бей лежачего. За день пару госномеров нарисуешь и сиди отдыхай. Но, заскучав, сам вызвался оформить красный уголок. На сцене нарисовал портрет Сталина, сделал стенд с иллюстрациями к пятилетнему плану развития страны, написал лозунги, призывающие коллектив к досрочному выполнению пятилетки, соцобязательства коллектива.

Вскоре уголок неузнаваемо преобразился. Одиноков был очень доволен. А председатель профсоюзной организации Зубарев стал уговаривать меня вновь возглавить художественную самодеятельность. Я отнекивался, ссылаясь на то, что у меня нет аккордеона, мой жена продала, а на имеющемся в конторе абсолютно играть невозможно – весь разбит. А он коротко в ответ: «В Уфу поедем, новый купим». Словом, уговорил.

На следующий же день направились в столицу. А пока ехали, решил я, что нужно покупать не аккордеон, а баян. Знал, чувствовал, что освою новый инструмент быстро. Сказал об этом Зубарев. Он сразу спрашивает: «Играть-то на нем умеешь!»

– Конечно! – соврал я.

– Дело твое, что хочешь, то и бери, – был ответ.

В итоге купили баян. А Зубарев, как только мы его приобрели, предложил мне: «Забирай его к себе домой, пусть всегда у тебя будет».

Так и поступил. По вечерам, возвращаясь с работы, сразу садился разучивать новые мелодии, которые должен был играть для хора: «Русская красавица», «Уральская рябинушка», «Одинокая гармонь». Через неделю уже спокойно аккомпанировал. А накануне Первомая мы с успехом представили концерт.

Начинался 1958 год. В марте Одинова перевели на должность директора 5-й автоколонны, а его заменил Александр Николаевич Д.

В одно время пришел ко мне Георгий Александрович Зубарев и спрашивает: «Ты на духовых инструментах играть умеешь?»

– Нет! А что?

– Нам председатель профкома НГДУ Клавдия Федоровна Савина выдала шесть тысяч рублей для покупки инструмента для духового оркестра.

– Я играл в домро-балалаечном оркестре, – сказал я. – Струнным коллективом могу руководить, а духовым нет.

– Тогда балалайки купим, – заключил председатель профкома.

Уже на следующий день вновь поехали в Уфу. Приобрели инструменты для целого ансамбля – 16 единиц: пикколо, четыре домры-прима, два тенора, альт, бас, четыре прима-балалайки, две балалайки-секунды, балалайку-контрабас, четырехструнные домры, трехструнные балалайки.

На следующий день после возвращения распаковал все это богатство и... расстроился, ведь совсем не знал, как настраивать все их для оркестра Подумал и решил написать письмо в Москву, в Дом народного творчества имени Надежды Крупской. Попросил прислать мне настройку для четырехструнного домро-балаечного оркестра. Через недели полторы получил ответ от преподавателя музыканта Речменского и таблицу для настроек. Это было как раз то, что мне нужно. Набрал состав и начал заниматься с ребятами. Ознакомил их с нотами, показал особенности игры на домре и дело пошло. Первой разучили «Неаполитанскую песенку» Чайковского, затем польку «Распустился ландыш белый» и вальс «По волнам». Клавдия Федоровна Савина, слушая нас, нарадоваться не могла, что в НГДУ и в городе появился оркестр народных инструментов. Трижды приходила в красный уголок на наши репетиции.

Узнав об оркестре, директор музыкальной школы Бакир Хасанович Сайтбаталов тоже пару раз навестил нас и оказал необходимую помощь. Сам он окончил Московскую консерваторию, играл практически на всех инструментах. Он мне доходчиво подсказал, как писать партитуру для оркестра. Усвоив это, я стал самостоятельно делать переложения для домры альта, тенора, балалайки-секунда. Все это было для меня внове и очень увлекло. А я поставил себе задачу добиться особых успехов в художестве или музыке.

Однажды после смены собрались в красном уголке разучивать новую песню, вдруг заходит начальник и спрашивает: «Кто руководитель?»

Отвечаю: «Я».

А он:

– Чтобы с сегодняшнего дня я не видел здесь ни одной балалайки!

– Почему?

– На них играли в каменном веке, а сейчас в моде баяны, аккордеоны.

– Если вы не хотите, чтобы на балалайках играли в красном уголке, дайте нам другое место, там будем заниматься, – сказал я.

– Дам, – ответил он и удалился.

Наследующий день пришел завхоз Иван Федорович Бизикин и пригласил меня в кочегарку. Там он показал мне комнатку и сказал: «Это место для вашего оркестра». В тот же вечер мы переселились. Спокойно позанимались недельку, а однажды утром меня встречает Бизикин и зовет меня срочно в кочегарку.

– Зачем? – спрашиваю я.

– В вашей комнате вчера трубу прорвало, посмотришь на свои балалайки.

То, что увидел, было ужасно. Инструменты восстановлению не подлежали. Я тут же направился к председателю профкома. Он выслушал меня и пошел к Савиной, рассказал ей все.

Руководителя, видимо, хорошенько отругали. Он вызвал меня и спрашивает: «Ты кем у нас работаешь?»

– Вы директор, неужели не знаете? – ответил я вопросом на вопрос.

– Я тут человек новый, не знаю.

– Маляр-художник.

– Где учился.

– Образование мое – университет имени Горького.

– Сколько зарабатываешь?

– 1200-1300, как все.

– Ничего себе, – присвистнул начальник. – Я вот, товарищ Маркин, директор, у меня такая ответственность, и то мой оклад 1300 рублей.

– Вы тогда держитесь за свое кресло покрепче, не дай Бог выгонят, сами себя не прокормите! – сказал я, выйдя из себя.

– А у тебя какой разряд, маляра?

– Шестой.

– Я больше чем уверен, за шестой разряд ты ничего не знаешь, – с ехидцей произнес собеседник.

– А вы это проверьте! – спокойно отрезал я и ушел. Вернулся минут через 10 с заявлением на имя директора. А было в нем написано буквально следующее: «Прошу вас создать экстренную комиссию и принять у меня экзамен на знания по 7-му разряду маляра».

Директор прочитал, хмыкнул и сказал, протянув бумагу обратно: «Я этим не занимаюсь. К главному инженеру иди».

Направился к Ермилову. Он прочитал и ответил коротко: «Хорошо, проверим!»

– А как скоро это будет? – поинтересовался я.

– Года через полтора-два.

– Нет, мне нужно экстренно, а экстренные вопросы решаются в течение двух недель, – настаивал я.

Видя, что главный инженер намерен отнекиваться, повысил тон: «Я настаиваю! А если не примите, буду жаловаться на вас и начальника».

– На что жаловаться? – растерялся он.

Тут уж я пошел в наступление: «В других организациях рабочих учиться посылают и платят им при этом среднюю зарплату, а вы закрыли передо мной все двери для профессионального развития. Я напишу в газету «Правду» и журнал «Крокодил»!

Выслушав, главный инженер мазнул рукой: «Иди работай! Проверим».

Через 10 дней Ермилов вызвал меня. Захожу к нему в кабинет, а он, не отрываясь, что-то пишет. Лишь рукой мне показал на стул, мол, присаживайся. Сижу минут 20, а он все не отвлекается. Не выдержав, спрашиваю: «Зачем вызывали?»

– Сейчас комиссия соберется, будешь защищать свой седьмой разряд.

– Понятно, – сказал я. Сижу и перебираю в памяти ответы на возможные вопросы: какие олифы бывают, растворители, разбавители, краски... Через какое-то время начинают собираться члены комиссии: нормировщик Горшенин, председатель профкома Зубарев, начальник службы эксплуатации Куклев, секретарь парткома Бушуев... Последним пришел Долинин.

Ермилов зачитал мое заявление и мне начали задавать вопросы – один нелепее другого.

– Как покрасить машину?

– Просто. Идешь на склад, получаешь краску, кисть и красишь.

Состоялось, наверное, около 40 таких мини-диалогов. Последний вопрос задал сам директор:

– Почему ацетоновые краски нельзя смешивать с масляными?

Александр Николаевич, вы грамотный человек, и такое спрашиваете, – начал я. – Масло с водой никогда не смешиваются. Ацетон растворяется в воде в любых концентрациях. Отсюда следует, что ацетон никогда не соединится с масляной краской.

На этом «допрос» был окончен.

– Кто за то, чтобы присвоить товарищу Маркину седьмой разряд, прошу поднять руки! – объявил главный инженер.

Подняли все, кроме директора. Ермилов поздравил меня. Я был доволен, теперь моя зарплата больше 1350 рублей.

Но радость моя, как выяснилось, оказалась заблаговременной. Через два месяца руководитель издал приказ о переводе меня в бригаду слесарей по седьмому разряду. Я расписался в нем и потом подошел к нормировщику, чтобы узнать, каким будет мой оклад. Он мне пояснил, что буду получать наравне с бригадиром.

Приступаю к работе. Молчу, обиды не показываю, делаю все, что положено. Зарплата моя 1370 рублей. Но через некоторое время Долинин издает еще приказ. Переводят меня на повременную оплату труда, а это значит, что буду получать теперь 750 рублей. Я понял, что этот вредный человечишка не успокоится, пока меня не выживет, поэтому написал заявление об увольнении и ушел.

Через неделю мне в руки попал номер газеты «Башкирская вышка», в котором было объявление о том, что в Дом быта требуется столяр.

Направляюсь по указанному адресу. Директор Сафи Имаевич Фаттахов говорит, что столяра уже принял, а потом спрашивает: «А вы где раньше работали?»

– В автотранспортной конторе.

– А кем?

– Маляром.

– Маляр нам тоже не нужен. А вот художник необходим. Если есть знакомый художник, присылайте его к нам.

– Тогда принимайте меня, я неплохо рисую.

Фаттахов минуту помолчал и спрашивает: «Водку пьешь?»

– По праздникам, конечно, но немного, а системы нет.

Он после нескольких минут раздумья, говорит: «Я возьму вас, но с месячным испытательным сроком. Если хоть одну работу выполнишь плохо, сразу же уволю!

– Согласен! – отвечаю.

– Тогда садись и пиши заявление.

Первый заказ поступил из военкомата. Нужно было нарисовать на фанерных щитах семь экземпляров «Воинской присяги». Находившийся в моем распоряжении столяр изготовил щиты, а я их дважды покрыл белилами, нарисовал на бумаге танк в обрамлении венка из дубовых веток, написал текст, вырезал все это, а затем оформил все окончательно. Получилось очень красиво.

Затем пришел заказ из детского садика. Нужно было изготовить стенд. Заведующая учреждением Малкина пояснила цели и задачи, я сделал эскиз, она утвердила. Столяр выполнил свою часть работы, я свою.

Через месяц Фаттахов объявил мне, что я остаюсь работать на должности художника.

Чтобы проявить себя, глубже понять основы дела, решил основательно заняться самообразованием. Выписал журналы «Художник», «Изобразительное искусство» «Творчество», «Живопись» и действительно очень многому научился в профессиональном плане.

Проработав два года в Доме быта, стал членом КПСС. Я долго не соглашался писать заявление о приеме в партию, мотивируя тем, что был в плену, но Фаттахов и секретарь парторганизации М.С. Егоров уговорили меня. Мол, ты честный, дисциплинированный работник – достоин по всем статьям. А еще через год меня избрали председателем профсоюзного комитета. После увольнения Фаттахова даже хотели назначить на его место, но я категорически отказался. Заработок у меня был не ниже 300 рублей, я привык отвечать за себя и свою работу, а тут нужно было руководить большим коллективом, притом женским. 300 представительниц не такого уж слабого пола, с большинством из которых я имел дело как председатель профкома, – это кого хочешь напугает.

В Доме быта проработал четыре с половиной года. В ноябре 1961 года переводом перешел в ОРС НГДУ «Ишимбайнефть» в качестве художника.

Директором отдела рабочего снабжения был Роман Григорьевич Тющев – хороший руководитель и прекрасный человек, наш бывший сосед по улице Гафури.

В ОРСе работы было много. В составе его в то время находились 85 магазинов, 15 столовых, свой гараж с 43 машинами. Магазины были объединены в так называемые «кусты». Последних было 18. Везде свои руководители: 18 директоров «кустов», 15 директоров столовых, начальник гаража, директор базы... Словом, 40 командиров-заказчиков надо мной. Работать приходилось очень много, не считаясь со временем. Впрочем, справлялся успешно. Тющев был доволен моей работой и активно меня поддерживал. Он посылал меня на 10 суток в командировку в Свердловск для ознакомления с принципами оформления рекламы магазинов, столовых, кафе, ресторана. Эта поездка дала мне очень многое. Когда я заболел радикулитом, он меня дважды отправлял на курорты: на Сергиевские минеральные воды в Кубышевской области и в Янган-тау. Это мне очень помогло.

Зарабатывал я в месяц до 300 рублей, работая по сдельной системе.

В 1966 году Роман Григорьевич скончался. Директором назначили представителя, как говорили номенклатурной нации. Он сразу начал своеобразную перестройку. На складах русских кладовщиков сразу заменил башкирами. Словом, не по деловым качествам людей подбирал, а по «цвету кожи». И ко мне относился не совсем доброжелательно. Я старался этого не замечать, не хотел уходить, терять в зарплате, ведь в других организациях она была в два раза ниже. Дети взрослели, потребность в деньгах росла, потому и решил терпеть.

Спустя семь лет начальника осудили за воровство и приговорили к шести годам лишения свободы. Новым руководителем назначили Семена Федоровича Мышляева. При нем я и вышел на пенсию в апреле 1981 года.

Прошло недели две, как я наслаждался заслуженным отдыхе, когда встретил на рынке начальника производственного-ремонтного цеха эксплуатационного оборудования НГДУ «Ишимбайнефть» Петра Ивановича Егорова. Разговорились и он предложил мне поработать у него художником.

– Будешь заниматься своим делом, а оформим как слесаря четвертого разряда, – сказал он. Я согласился.

Первым делом на новом месте оформил красный уголок в цеху, затем полностью изготовил наглядную агитацию для цеха. За эту работу мне, Петру Ивановичу и секретарю парткома Хисматуллину дали по 50 рублей премии. Наш цех занял первое место среди подразделений управления по оформлению.

Шесть с половиной лет пролетели незаметно. В 1987 году меня уволили в связи с сокращением штатов. А через месяц обратно пригласили в НГДУ – в этот раз в цех капитального ремонта скважин, где художница ушла в декретный отпуск. Снова занимался своим любимым делом, числясь слесарем 4 разряда. Трудился до апреля 1989 года. Также полностью оформил красный уголок. Когда декретница вышла на работу, меня уволили. Моя трудовая деятельность закончилась в апреля 1989 года. Хорошо помню, как 28 числа начальник цеха капремонта Марс Мифтахович Камалов подписал мне заявление. Я пришел домой и говорю Анне: «Завтра утром буду спать спокойно, на работу больше не нужно ходить».

На следующее утро встал половине девятого Аня уже сидела за столом, чистила рыбу для жарки. Я подошел к ней, спрашиваю: «Что так рано встала?» А она в ответ: «Да вот рыбу надо приготовить». Сказала это и начала заваливаться на правую сторону. Я ее удержал, не дав упасть на пол, а она уже обмякла вся. Пощупал пульс, а его нет. Уложил Аню на пол и побежал звонить к Усмановым. У них, как назло, телефон не работает. Кинулся к Бежаевым. Руки трясутся, на глазах слезы, язык словно отнялся...

Вскоре проводил свою Анечку в последний путь, а сам направился в цех капремонта. Рассказал Камалову о своем горе, он выслушал, вызвал председателя профсоюзной организации Хивинцева и дал ему указание выдать мне 100 рублей и путевку в профилакторий «Чайка».

Спасибо им за это!

Я же можно сказать, остался без моей Анечки сиротой. А дальнейшая моя жизнь вам известна.

Впрочем, не хочу завершать свой рассказ на столь печальной ноте. Расскажу еще немного о своих родных, их успехах и достижениях, о самых ярких воспоминаниях моего детства и отрочества.

Андрюша был нашим старшим братом. Когда жили в деревне Петропавловке, отец и мама сеяли в поле рожь, пшеницу, коноплю, подсолнечник. Летом мы с Андрюшей ходили в поле пропалывать подсолнечник. Когда он поспевал, срезали головки и вешали их на стебли, а уже высохшие обмолачивали. Эту работу поручали детям постарше. Андрюше было 12 лет, а мне девять. Вот мы и делали ее.

Осенью с Андрюшей на рыдванке возили снопы с поля и укладывали их в скирды по кругу колосьями вовнутрь. После уборки ржи, вспахивали поле. Андрюша плугом, а я шел за ним с бороной, запряженной молодой лошадью.

В свободное время Андрюша что-нибудь придумывал и мастерил. Он делал молотильный барабан, а для вращения его приспосабливали мамину самопрялку. Я крутил ногой эту самопряху, ребята рвали траву, Андрюша опускал ее в барабан и обмолачивал ее.

Зимой он делал во дворе карусель, приспосабливая колесо от телеги или рыдванки.

В деревне Петропавловке Андрюша окончил три класса, а я первый.

Зимой мы сами мастерили коньки и лыжи. Когда жили в Бижбуляке в 1931 году, Андрюша сам изготовил гитару, да так удачно, что она ладно в руке сидела и звучной была. Я все от него перенимал. Например, сделал чемоданчик, который вместо портфеля носил в школу. А зимой катался на нем, встречая снежные горки. Изготавливал пеналы для карандашей и ручек, менял их на цветные карандаши и рисовал цветы.

Андрюша очень любил читать книги. К 10 классу он прочитал все произведения Пушкина, Лермонтова, Руставели, Шекспира, Жюль Верна, Льва Толстого и Алексея Толстого, Шолохова, Некрасова, Горького. Особенно же любил Пушкина и Жюль Верна. «Таинственный остров», «Пятнадцатилетний капитан» и другие книги были буквально до дыр зачитаны им. Он даже сам сочинял, подражая Александру Сергеевичу. А учился очень хорошо. У меня же пристрастием было рисование, за что Андрюша мне всегда выговаривал, наказывая больше читать, чем цветочки какие-то малевать. Но я продолжал свое. Отец тоже был против моего увлечения, поэтому зачастую рисовал украдкой, особенно летом. Скажу, что на рыбалку пошел, а сам залезу на чердак и весь день там «шедевры» создаю. С наступлением сумерек сбрасывал удочки, слезал и заходил в дом, говоря, что не клевало.

В 1934 году мы приехали в Ишимбай. Река Белая была еще глубока и широка. Из Уфы приплывали небольшие катера, буксируя баржи, груженные трубами и другим буровым оборудование. Причаливали они ниже моста у левого берега. Летом 1936-1938 гг. по Белой сплавляли очень много леса плотами. Весь берег от моста до того места, где сейчас завод нефтепромыслового оборудования, был завален огромными штабелями бревен.

В 1937 году отец с товарищем взялся построить деревянный дом. Сделали сруб, изготовили пол. Изготовление рам, дверей и ставен отце взял на себя. Он привел нас с Андрюшей в дом, показал нам, что надо делать, и мы выполнили всю работу во время летних каникул. Затем с Леней мы обивали дранкой стены, подготавливая помещения к оштукатуриванию Так папа приучал нас к труду.

В 1938 году Андрюша окончил 10 классов в школе № 1 и поступил в Пермский университет. Отец материально помочь ему ничем не мог. Андрюша с сокурсником подряжался в летние каникулы производить внутренний и наружный ремонт в здании университета, а на заработанные деньги приобретал все необходимое для учебы. С третьего курса его забрали на фронт. В начале войны он попал в плен. Немцы вывезли его во Францию. Там он работал у одного фермера, ухаживал за скотиной. В 1945 году вместе с другим пленным бежал в Германию, а потом служил в армии до 1946 года. Демобилизовавшись, вернулся в Ишимбай. Здесь вместе с другом построил Семену Сергеевичу и Елене Елизаровне дом на ул. Зеленой. Получив деньги, уехал в Пермь, чтобы продолжить образование. Его зачислили на третий курс с условием, что он сдаст экзамены за второй. В течение первого года ему пришлось сдавать их за два года.

В 1948 году Андрюша с отличием окончил вуз и его оставили работать преподавателем физиологии, чтобы подготовиться к поступлению в аспирантуру. Андрюша согласился, окончил аспирантуру в 1952 году и получил ученую степень кандидата наук. В 1960 году за три научных труда ему присвоили научную степень доктора. Он организовал при вузе научную лабораторию по исследованию нервной системы человека, за что был удостоен звания профессора.

Даже будучи знаменитым, брат не оставлял физический труд. У него всегда были все столярные инструменты, изготовленные своими руками, рубанки, фуганки, шпунты, фальцовки. Кроме этого он имел весь набор слесарных инструментов, которые тоже делала сам.

В университете за знания, трудолюбие, талант и просто свои человеческие качества пользовался большим уважением. После смерти Андрюши в 1955 году, его лаборатория была названа лабораторией имени профессора Андрея Гавриловича Маркина.

Похоронен мой брат в Перми.

Константин был сыном сестры моей мамы Марии Фроловны Куриной-Ермаковой, мне приходился двоюродным братом. Работал он поначалу с отцом-плотником, а когда приехали в Ишимбай поступил в контору бурения слесарем. Трудился здесь лет 12, а затем стал мастером в ремесленном училище. Тут работал до ухода на пенсию.

Жена Константина Егоровича звали Леной. Они работала. Семья жила лишь на одну зарплату, несмотря на то, что было в ней восемь детей. Однако никто не голодал и не унывал. Дети Ермаковых – Витя, Петя, Надя, Гена, Володя, Вера, Люба, Андрей – выросли, стали самостоятельными. Витя живет в Перми, окончил там университет. Петя окончил Ишимбайский нефтяной техникум, работал в Салавате на комбинате № 18 заместителем директора по экологии. Умер в 2002 году. Андрей и Надя живут в Ишимбае. Гена, Люба, Вера — в Ленинграде.

Константин Егорович умер в 1972 году, а через полтора году почила и Лена.

Иван никогда не задумывался, почему ро­дители дали ему именно такое имя. Да и вряд ли кто-то, кроме матери, мог объяс­нить это. Но вместо умершей матери – мачеха, которой глубоко безразлично не только имя, но и само существование пасынка.

А на прозвище «Иван-дурачок и вовсе не обижался. С детства запечатлелось где-то в под­сознании: Иван-дурачок в будущем – обяза­тельно царевич. Жизнь, конечно, не была ска­зочной, но впереди еще так много лет. В 20-лет не думаешь о смерти.

Если бы не война… Она неотступно следова­ла за каждым.

Иван не был исключением. Как всякий пат­риот, он жаждал встретиться с врагом лицом к лицу в смертельной схватке, а может – и совер­шить подвиг во имя спасения Родины.

Но вышло иначе – после очередного сраже­ния очнулся в плену. И туг же решил: побег – во что бы то ни стало. Но бежать оказалось не­возможно. Каторжный труд перемежался урыв­ками голодного сна. И так изо дня в день. И вот случилось то, чего он уже не боялся, что выно­сил в себе в тяжелые минуты одиночества, к чему был готов: смерть! Такой приговор вынес верховный суд его совести. Он умрет! Это един­ственный достойный выход.

С этими мыслями-Иван шел по ослепительно белому, только что выпавшему снегу. Вдруг отрешенный взгляд упал на какой-то странный предмет. Спички? Шкатулка?

Это был обычный коробок. Нельзя сказать, что он сильно заинтересовал прощающегося с жизнью человека, но руки уже сами снимали крышку.

На ладони что-то блеснуло. Иван удивился: из коробочки выпал крест. Самый настоящий, медный, такой же, как носила его мать. Иисус, распятый на кресте. Ивана будто обожгло: ко­нечно, это знак свыше; Он не имеет права совер­шать тех самоубийства. Бог призывает к тер­пению!

Солдат бережно положил крестик в нагрудный карман и решил не расставаться со своей находкой.

А вскоре – освобождение из плена и – вновь передовая.

Капитан строго взглянул на молоденького писаря: «Иван, составь список тех, кто был в плену». «К расстрелу», похолодев, подумал Иван. Подступившие слезы почти душили, но ни одна из них не блеснула на глазах.

Список скоро был готов.

Но штрафной роты было не миновать. «Фор­сируем реку Одер!» – получили приказ штрафники.

Разрывы снарядов, буйство вспененной воды и крови, ужас и смерть слились воедино. Шли под огонь своих же «Катюш». Защитников Ро­дины и фашистов – всех —под одно.

Задание было выполнено. Ценой жизни де­сятков «смертников». Лишь двоим из них уда­лось заслужить звание «особо живучих».

...Война заканчивалась. Наши войска стояли у стен Берлина. На привале Иван по привычке полез в карман и ничего там не обнаружил. Застегнут был как обычно, а крестик таинствен­ным образом исчез...

«Милость божия...2 Тайна имени или просто судьба? Распоряжался ли его жизнью сам Bсевышний? До сих пор этот вопрос не дает покоя уже 80-летнему старику, часто глядящему на икону, с которой Иисус смотрит на него муд­рым, всевидящим взглядом. Непостижимым, как сама жизнь.

P.S. Иван (рус. из др.-евр.) — Бог милует, благость, благоволив божие.